"Врубель жил просто, как все мы живем"

«...то немногое, что приходилось слышать о нем,похоже на сказку более, чем на обыкновенную жизнь». 

Александр Блок

"И СТРАННЫЙ ВРУБЕЛЬ ВСПОМИНАЕТСЯ"

 

И вспоминаются эти слова Федора Шаляпина в последнем апреле тысячелетия с особой яркостью - ровно 90 лет тому назад, а точнее,

 1 апреля 1910 года, в лечебнице Бари умер, а 2 апреля оплакан на панихиде в Академии художеств, и 3 апреля похоронен на Новодевичьем - "странный" гений не только отечественной, но и мировой изобразительности - Михаил Врубель.

Смерть его была скорым и тихим угасанием, почти в полном одиночестве, и когда дух гения покинул тело, оно оказалось "маленьким, сухоньким, легким" (воспоминания дочери Третьякова), и "как будто бы девичий гробик" несли молодые художники - Рерих, братья Лансере, Добужинский... Прощальное слово над могилой произносил Блок, другой Александр - Бенуа в некрологе, опубликованном в день похорон, написал - "Бывают жизни художников - сонаты, бывают жизни художников - сюиты, бывают пьески, песенки, даже всего только упражнения. Жизнь Врубеля, какой она теперь отойдет в историю, - дивная патетическая симфония, то есть полнейшая форма художественного бытия".

Так Россия простилась с самобытнейшим, неподражаемым (не отмечено даже попытки следовать манере, технике живописания Врубеля) художником, сполна хлебнувшим в своей жизни и творчестве стихии непонимания и неприязни, как от публики, преимущественно столичной, штурмующей на вернисажах форпосты отечественной изобразительности, так и от соратников по творчеству (Седов и Остроухов "блокировали" "Демона поверженного" при приобретении его Третьяковской галереей), критиков, исповедующих гибрид классицизма с реализмом, и просто пишущей в модных журналах братии.

 

Впрочем, физическая смерть художника, а еще шире - смерть творческая, которая длилась четыре года (портрет поэта Валерия Брюсова, выполненный в клинике доктора Усольцева в 1906 году - последняя работа Врубеля, и заканчивал его художник уже слепнущим), некоторыми наиболее проницательными современниками Врубеля понимались как логическое завершение духовного дерзновения, несомненно наиболее мощно проявившегося в его "Демонах", но не только...

 

 

Из воспоминаний современников можно взять два эпизода из творчества Мастера вне "демонической" темы. В Кирилловском храме, что в Киеве, Врубель рисует Христа слепым... Там же, в Киеве, он создает полотно "Моление о чаше" (Последняя ночь Иисуса в Гефсиманском саду), и такие корифеи, как Васнецов и Прахов, в неописуемом восторге от картины умоляют художника больше не трогать ее, тут же находят покупателя в лице миллионера Терещенко, сделка состоялась, на следующий день Терещенко должен был забрать картину... а вечером Врубель отправляется в цирк, пленяется там выступлением "очаровательной" наездницы Анны Гаппе, возвращается в мастерскую и, обуреваемый желанием немедленно написать портрет наездницы, стоящей на скачущей лошади с хлыстом в руках, за неимением другого свободного полотна записывает "Моление о чаше" "наездницей"...

В этих двух эпизодах приоткрывается трагический уход Врубеля от Христа к Демону.

Ещё осенью 1887 года, работая над фресками и образами Владимирского собора, художник в письмах сестре расставляет акценты своих творческих усилий. Ноябрьское письмо- "Демон" требует более во что бы то ни стало и фуги да уверенности в своем художественном аппарате". Декабрьское письмо- "Рисую и пишу изо всех сил Христа, а между тем - вероятно оттого, что вдали от семьи, - вся религиозная обрядность, включая и  Христово Воскресение, мне даже досадны, то того чужды..."

Тема Христа (убого обозначить эту тему "темой"...) в творениях российских художников к концу XIX столетия вознеслась в евангелической последовательности последних трех лет земной жизни Спасителя.

Александр Иванов - "Явление Христа народу". Господи! Вот и Ты бредешь к полуголым людям, кучкующимся вокруг неотступного Иоанна Крестителя, и знойный иудейско-италийский ландшафт, сопротивляясь, впускает тебя в иорданскую купель. Тебя ждут, Тебя страшатся, Тебя облекают в людское, иным Ты им невнятен и не нужен... Мы сидели на табуретах, как на прибрежных камнях, перед громадной картиной, источающей свежесть и молодость древней земли и наготу душ ее обитателей. Да, сама картина явно посвежела, помолодела, очевидно, руки и взоры реставраторов заласкали ее, залюбили, Не хочется уходить от нее.

Крамской - "Христос в пустыне"... и пустыня по библейской совокупности предстала полигоном маневров Сатаны, отчаявшегося в попытках искушения грядушего Спасителя, но в картине пустыня - мир, лишившийся движения и тем самым обретший способность внимать Христу.

 

 

Поленов - "Христос и грешница", "На Генисаретском озере", "Воскрешение дочери Иаира", - евангелически выверенные мизансцены акций Спасителя в земном вертепе.

 

 

И, наконец, сокрушительные аккорды Николая Ге - "Динарий кесаря", "Голгофа" и "Распятие"... и не сразу помыслилось церберам от культуры позволить зрителю глянуть на эти предсмертные шедевры художника (у художника не хватило земных сил закончить последние два картины, но то, на что он сумел посягнуть и взойти, поражает обрушением материи, формы, "нон финита" назовут эксперты по мировому "изо" подобный рубеж исполненности композиции, но известно: художника, прикоснувшегося к пику земной гибели Спасителя, покинул здравый смысл..)

Тема Христа была как бы исчерпана. И открылась тема причинности "явления Христа народу", тема противоборства: и Врубель, отпав от Христа, погрузился в это противостояние. И начинал он от Лермонтова, от слова о "Демоне".

Замечательным русским писателем, современником Врубеля, Дмитрием Мережковским, за год до смерти художника написан очерк "М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества". Сверхчеловеческое исторгается небесной войной - "Михаил и ангелы воевали против дракона, и  дракон и ангелы его воевали против них. Но не устояли, и не нашлось для них уже места на небе" (Откровения святого Иоанна Богослова, 12-7,8,9), исторгается в души людей, кои воплощаются в ангелов, не сделавших окончательного выбора между двумя станами войны небесной, отсюда "вот почему так естественно мы думаем о том, что будет с нами после смерти, и не умеем, не можем, не хотим думать о том, что было  до рождения. Нам надо забыть, откуда - для того, чтобы яснее помнить куда". И далее уже о Лермонтове, рожденном с такой душой: "и никто не смотрел в глаза смерти так прямо, потому что никто не чувствовал так ясно, что смерти нет". И выход к Оригенову учению о неизбежном примирении дьявола с Богом, отвергнутому христианским клиром. И, в завершение, "но кто же примирит Бога с дьяволом? На этот вопрос и отвечает лермонтовский Демон.."

 

 

И Врубель, защищая свои иллюстрации к Лермонтову, говорил, что "Демона" не понимают - путают с чертом и дьяволом, тогда как черт по-гречески просто "рогатый", дьявол - "клеветник", а "демон" значит "душа"...

 

Врубель работает над "Демоном" все последнее десятилетие XIX века, и первым создает "Демона (сидящего)" - фантастически прекрасную, совершенную по исполнению и высочайшему психологизму работу. Из письма сестре от 22 мая 1890 года - "Вот уже с месяц я пишу Демона. Т.е. не то чтобы монументального Демона, которого я напишу еще со временем, а "демоническое" - полуобнаженная, крылатая, молодая, уныло-задумчивая фигура сидит, обняв колени, на фоне заката и смотрит на цветушую поляну, с которой ей протягиваются ветви, гнушиеся под цветами". Все так - сколько себя помню, всегда попадая в "врубелевский" зал Третьяковки, без всякой предзаданности устремляюсь к "Демону сидящему" и, только насытившись великолепием этой картины, перехожу к другим полотнам Мастера, но и от них поневоле, урывками оглядываешься на "Демона", "Демон" не отпускает...

Не отпускал он и Врубеля... А.Н.Бенуа рассказывает, как художник продолжал переписывать "Демона поверженного", уже введенного в экспозицию выставки "36-ти" - "Каждое утро до 12 публика могла видеть, как  Врубель "дописывал" свою картину... Каждый день мы находим все новые и новые изменения. Лицо Демона одно время становилось все страшнее и страшнее, мучительнее и мучительнее, его поза, его сложение имели в себе что-то пыточно-вывернутое, что-то до последней степени странное и болезненное, общий колорит, наоборот, становился все более и более фееричным".

Четыре года назад в Третьяковке я шел к "Демону" от ивановского Христа, шел с неожиданно взметнувшейся мыслью, что иду к образу старшего брата Спасителя (по глубинным теософским толкованиям, когда-то демон был любимым, самым близким ангелом Создателя): тогда вечером я написал:"Через груду залов я добрался до Твоего, может быть, старшего Брата, слезно скорбящего в руинах холодного заката. Зал взывал демонизмом без изломов зла, высота его сквозила гипсовой белизной саркофага, и автоген гения прожигал ее фаустами и мефистами, и в проране этом открывалась прорва космоса, заросшего сумеречной сиренью, к ней я и устремился... Внимая врубелевским вертикалям, я не знал, что мне на другой же день придется свидетельствовать попытку обрушения их в моих глазах, попытку иеромонаха, когда-то в миру обожавшего творения гения. Демоническое источало человеческое, слеза тяжело расставалась с библейским глазом, тело тянуло к камню, гений отслаивался от эпохи космической глыбой, и мимо нее волочилось все последующее время, волочилось, волочится и выволокло нас с иеромонахом, и мы оказались в силах..."

Иеромонахом К., угостившим меня на следующий вечер вином из вифлеемского винограда, был бывший магнитогорец, среди нас он слыл знатоком изобразительного искусства, а перед творчеством Врубеля он преклонялся, и я помню: как-то еще в 70-х годах он привез мне из Москвы великолепную репродукцию "Демона сидящего", его монологи о впечатлениях от посещений "врубелевского" зала можно было вводить в текстовую часть любой серьезной монографии о Мастере... Прошло 10 лет, как К. из Л. превратился в монаха, окормляющего паству в столичном храме.

Я шел к храму Ильи Пророка, где служил К., на другой же день после посещения Третьяковки, шел с "новым Врубелем" и в голове и в сердце, шел, предвкушая и встречу, и непременную беседу о "Голгофе" Ге, "Страннике" Нестерова, "Спасе звенигородском" Рублева, о "Демоне" Врубеля, о его, впервые увиденном мною, монументальном триптихе по "Фаусту" Гете; и все это состоялось, но когда беседа вплыла в "врублевское", я не сразу сумел сгруппироваться в защитной реакции, когда К. обвинил Врубеля в дьяволизме и, еще круче, в благости от изьятия Врубеля в целом из Третьяковки, ("разве что оставить "Сирень" и "Царевну-Лебедь"). К. был воинствующе непримирим, и я не стал напоминать ему притчу о Блудном Сыне, пусть еще не готовом вернуться к Отцу... таким я думал предъявить К. "Демона". Я посоветовал К. посмотреть на "Голову пророка", нарисованную художником уже в лечебной клинике.

Тогда Врубель в письме Знакомому музыканту писал: "Не надо Калигул (?), бесполезно: стая собак с отрастающими головами. Воевать бесполезно. Надо уединиться и в собственном удовлетворении искать награды и силы". Тогда Врубель нарисовал "Голову пророка", написал изумительную "Жемчужину" и сделал скромный рисунок "Дворик зимой" (кажется, единственный в его творчестве зимний мотив).

Разрешала ли болезнь гения от груза творчества или вопреки ему, спорят и поныне. Но его лечащий врач Ф.А. Усольцев, выдающийся психиатр-клинист того времени, в воспоминаниях о своем пациенте написал: "Творчество было в основе, в самой сущности его психической личности, и, дойдя до самого конца, болезнь разрушила его самого. С ним не было так, как с другими, что самые тонкие, так сказать, последние по возникновению представления - эстетические - погибают первыми; они у него погибли последними, так как были первыми. Это был настоящий творец-художник".

У Врубеля есть еще одна волшебная картина - "Пан". Сработал ее художник за четыре дня, прочитав рассказ Анатолия Франса "Сатир". Это был мощный творческий всплеск, вернее, выплеск того, что, возможно, в прошлой жизни художника (по Мережковскому) было его стезей и его преткновением (известно, что природа для Врубеля была своего рода нескончаемой экспозицией формы, сочетаний света и тени, и "чис-того" пейзажа Врубель не писал). В "Пане" на мой взгляд, художнику удалось через полумифический образ проникнуть в изнанку гармонии, когда дух, однажды постигнув ее, возвращается к началу, к первому взгляду на сущее.

 

 

В.АРИСТОВ, заслуженный работник культуры России.