А так ли это - подумалось автору. Если ты, как это свойственно тебе, тропишь напрямую сквозь воображаемое время, полагая свое продвижение за некий вызов свыше, то в данном случае ты просто явился - не запылился, и вызов не подтвердился отзывом... или, хотя бы, откликом... магия времени сущего, исходящая от древних стен и куполов, не есть ли то предельное, что позволено приоткрыться тебе.
Но так случилось: я оказался в этом месте, коее семь веков назад именовалось горой Маковец, и было оно
дико-глухоманной лесной пустыней, а ныне исполинилось крепостными стенами, куполами и освятилось мощами Преподобного. И я вошел в монастырский бастион в свите неопаломников и не смог съерничать под убогого, калику перехожего, под козявку, вдутую вселенским сквозняком на сей погост. И я не смог, в который раз подойти к Нему и прикоснуться.
Простота и ясность процедуры (прах Его изъяли из почвы, вложили в раку, поместили в угол древнекаменного собора, сооруженного над Его погребением) не рождает никакого иного понимания ее; и я в который раз входил в собор, подходил к рубежу, отсекающему паломствующих от взирающих, и замирал. Замирание не воплощалось в замирение... а иначе... мое иначество и являлось мои иночеством, и нагота, нет, голизна его мерцала, как лунный свет на скате окраинной церковки. Я вздумал дать ей имя, я его произнес, но паломствующие, услышав его, тут же забыли... следом забыл и я.
Вечером, добравшись к невычислимо дальней столичной родне кого-то из нас, мы стремительно пили водку и борзо гудели о Посаде и Лавре, о маковецком прахе-погосте, изнывающем под горкой асфальта, бетона, железа и бензиновой гари; и я заново осязал, как остановился у той черты, разделяющей череду паломников от взирающих на нее, и, как и ранее, прислушался, приник к тому безмолвному, но непрерывно истончаемому, что исходило от сфер и стен, от потемневшего иконостаса, от зыбкого свечного света. Я помнил полно свое последнее чувство-ощущение, открывшееся во время стояния подле этой черты, и готов был с радостью повторно укрепиться в его благодатности, но пришло иное... неожиданное, почти физическое ощущение малости всего того, на что оказались способны мои сердце и мозг сейчас, в эти мгновения пребывания в десяти шагах от раки Преподобного...
Я озирался, ища избавления от этого ощущения, и не находил... Собор я покидал в одиночку; мысль, что все нужно начинать сначала, отдавала незнакомой тоской. Господи! - не посмел возопить я, - кто угоден Тебе? Клир, обручивший Маковец, или беспутный путник? Беспутный, ибо нет зримого пути к Тебе, нет к Тебе прямого пути... Господи, все, что я зрю, обращаясь к Тебе, становится перегноем, и аромат его я вдыхаю и выдыхаю, а устремившись к Тебе, обретаю стыд, странный такой стыд... стыд паломника, помнящего об обратном пути.
Преподобный пришел в эти места юношей и немедля погрузился а работу; в руках топор и вокруг густой
лес, и работа была нескончаема, и он молился... вкалывал и молился. Его молитвы нам неизвестны, их слышал только Тот, к Кому они были обращены; нам они даже не представимы; но представим его труд. Ежедневный и однообразный - валить деревья, обрабатывать стволы и рубить из них самые простые строения для жития и молений; все это понималось как "укрепление души". Семь веков назад человек соотносился с Создателем через душу, и от ее крепости зависела сила связи с Ним. Молодой инок свел до минимума жизнь тела, загрузив его тяжелой работой, и предельно осврободил душу для общения с Творцом - вот и весь расклад его маковецкого "подвига", и никакой помощи извне, никаких пособий для души... Весь день в его глазах топор и падающие деревья, то же самое и в снах, а душа... но что значит зрячая душа? Зрит ли она? постепенно, с годами она у него становилась зрячей... она стала способна видеть то, что не видели глаза.
И наконец, его "чудесные и ужасные" видения иерархов горних миров, вплоть до Пречистой с апостолами; Преподобный так и называет их "ужасными", вкладывая в это слово предельную степень изумления, кое может вынести и не сгинуть человеческое сознание. Мое же обывательское сознание с трудом совмещает эти видения с глухоманью, все еще окружающей Преподообного, а совместив, низводит глухомань до паперти, примыкающей к входу в Храм; а храм еще не возвели, и все вокруг скорее смахивало на выселки; но дверца в горние миры приоткрылась именно над ними, в сенях келии Преподобного, всего лишь в сенях... там, где ныне блистающее всевозможным декором благолепие Лавры, и нет свидетельств о повторении подобных видений в ее стенах.
Подобное претворилось в житие другого преподобного старца через четыре века и претворилось, когда он
покинул храмовое, культовое и удалился в лесное уединение и, одолев "подвиги" моленного столпничества, а затем молчальничества, обрел тот опыт святости, который сделал возможным неоднократное явление ему Пресвятой Богородицы. Незадолго до смерти Преподобный говорил: "Жизнь моя сокращается, духом я как бы сейчас родился, а телом по всему мертв", и принял смерть на коленях перед иконой Божьей Матери в саровской хижине.
Укрощение тела и укрепление души состоятельны в условиях натурального одиночества, когда тело внимает только окружающей природе и уподобляется ей на стезе выживания. В отличие от современных забав на выживание в стиле воительного экстрима, оба Преподобных прониклись достаточностью и достойностью мизерного питания, будь то подгнивший хлеб или травяной отвар, оба одевались в латанные рубища и обитали в хижинах без окон; оба за благо почитали полное отсутствие благ.
Проясняется суждение: мирская благодать бытия ими была отвергнута, но служили они ей, принимая ее как устроение тварного мира, служили, стремясь тварное преклонить пред духовным; они низвели тварное до зачаточного состояния, не смущаясь природным кишением тварной жизни вокруг, тем самым они отринули значимость земной жизни, трепеща пред "огнем вечным", тем самым они выявили трагическую несообразность тварного мира - не горный дух, а смерть венчает тварное бытие, и только отсюда возможно понимание смерти как закодированной вечности. Оба они не востребовали у иерархов земного долголетия и не встали в ряд с библейскими долгожителями, и умерли, как и жили, скудно.
- А когда ты умрешь? - спросила меня пятилетняя девочка, дочь гостеприимных хозяев - не вычисленных родичей одного из нас. Перед эти мы посмотрели на ее любимую книжицу о забавах маленьких существ, обитающих в мире огромных трав и цветов; и я следом рассказал ей о том, как однажды в горах заблудился в такой же высокой и густой траве и так устал и так изнывал от жажды, что чуть не умер... и девочка спросила...
Я ответил, что не знаю, но мне пришлют письмо, в котором будет написано о времени моей смерти. Девочка спросила: "А кто тебе напишет такое письмо?" и я ответил: "Мой папа", - "А где твой папа?" - спросила девочка, и я сказал, что он там, где все, кто умер, и девочка неожиданно ударила меня книжкой по руке и крикнула: "Твой папа там не умеет писать!". Только тогда присутствующие, увлеченные застольным кипешем, услышали нас и вопросили: "Что за базар у вас?". Девочка тихо договорила: "а ты никогда не умрешь..." и покинула нас.
Выяснилось, что она совсем недавно пережила смерть дедушки, который обожал свою внучку, и что жили они душа в душу, и вот смерть... смерть-разлучница.
Наверное, девочка как-то по иному отнеслась бы к смерти любимого дедушки, если бы прах его поместили в раку и сделали ее доступной для девочки; такая смерть в сознании девочки как-то бы освятилась...
Когда я высказал эту мысль, созастольники, в особенности женщины, содрогнулись; тогда я спросил тех, кто в полдень прикоснулись к раке Преподобного, что они испытывали в те мгновения? И изменилось ли что-нибудь в их душах? Осознали ли они в себе нечто новое? В ответ мне налили полную стопку водки и попросили выпить; я сказал "только со всеми", но они настояли, чтобы я выпил один и тем самым смыл эту мысль, эти слова и освободил их от них, пришлось выпить... Дальнейшее пребывание за столом становилось тягостным, и я отправился спать.
Я лежал в темноте, заполненной гулом огромного города и не мог уснуть, в глазах вздымались стены
Лавры, белые и непроницаеиые; и я с усилием вытеснил их попыткой представить то, что называлось горой Маковец, укрытой ощетинившимися древними елями; хижину-келейку по ними представить не сумел, и видение само плавно перестроилось в другую картину: горное ущелье, скальные склона, горный поток, бегущий от камня к камню и над ними хижина, притаенная обломками огромных пней реликтовых лиственниц и осиновым сухостоем; в углу хижины иконка Спасителя размером с детскую ладошку и крылья убитого и съеденного глухаря образуют своеобразный иконостас; свеча горит ровно и бесшумно, мотылек, сорвавшийся с можжевеловой ветки, воткнутой в бревенчатый накат, влетает в свет свечи, мечется вокруг лепестка пламени и, коснувшись его
крылышком, пикирует в расплавленный воск и погружается в него... и я не могу назвать это смертью... Почему? Почему? По-че-му... по-че...
Во сне я пытался пройти к крутой, кроугловершинной горе, но передо мной пенился и пузырился желтый поток, по нему плыл-крутился предмет, похожий на ... "рака!" - осенило меня, и внезапный страх остановил меня, и я не решился войти в поток, но не упускал из виду плывущую "раку" и непроизвольно потянулся за ней краем берега; поток огибал гору, и течение его убыстрялось, "рака" стремительно удалялась от меня.
В подвальной лавке Лавры я купил у черноризника иконку Преподобного и дома укрепил ее в простенке рядом с иконкой Преподобного старца Саровского.
***
Человек возводит стены и крышу и говорит это дом и постепенно забывает, что дом его - это его тело, в нем проживают его душа и обитает дух, и Я вхож только в этот дом; ни келья, ни хижина, ни дворец не есть обитель для духа, не есть гостиная для Моих гостеваний, ибо только тварное тело воспаляется и трепещет, когда Я прикасаюсь к нему своим неощутимым для глаза и уха дыханием. В тот момент, когда такое происходит, тело уподобляется растению на ветру, корнями вцепившееся в тварное, а цветком поглощающее веяние сфер, и Моя забота - чтобы сила веяния была соизмерима прочности тела.
Возделывание духа одиночеством и молитвами опять же можно уподобить произрастанию цветка под лучами солнца: в одиноких молитвах душа раскрывается своими лепестками, и Мое дыхание обволакивает ее, и дух растворяется в нем. Молитва окончена, и дух проливается обратно в душу и тело одухотворенным Мною.
Но молитва есть расставание духа с телом-домом, и она необратима, так пустеет Земля. Когда-то она может оказаться Храмом, покинутым всеми.
Аристов Владислав(меню)