Кондак двенадцатый

 

ВИФЛЕЕМ

 

В самом конце рабочего дня Сергею позвонил прозелит:

- Так что делать будем? - возбужденным голосом возопил он.

- Ты о чем? - переспросил Сергей.

- Так в Вифлееме же стреляют!

Сергей промолчал.

- Молчишь! А ведь стреляют те, чьи предки распяли Спасителя, и стреляют по храму, что поставлен на месте его рождения, и стреляют, можно сказать в упор; как в упор Его распяли, так же и стреляют...  Каков мой комментарий, а? Молчишь... нет, тут уже тебе не отмолчаться. Приспичит, звони, с удовольствием послушаю, - и положил трубку.

- Даже не попрощался, - подумал Сергей, положил трубку и произнес, - однако...

- Что однако? - спросил директор.

- Да вот, однако, - произнес Сергей и встал.

- Никаких однако, правильно сделал, что встал, бери шинель - иди домой,

- Слушайте, господин директор, вы можете представить, как по нашему собору лупят из танкового пулемета и лупят в упор... можете такое представить?

- Ну если только в бреду или в глубоком сне, а вот так, в трезвости и в здравии до такого не дотумкаю...

- А в Вифлееме наяву, в трезвости и здравии стреляют по храму Рождения Христа.

- Ты вот о чем... да я это видел в новостях, ну и что? Война же... у нас вон в мирное время взорвали храм Христа Спасителя, в мирное время! Свои взорвали! А там война, стреляют туда, где засел противник, тут все ясно... и опять же никто за это злодеяние не поимел кару свыше, вот так то...

- Ладно, это мы уже проходили...

- Что проходили?

- О каре свыше...

- Так и тут тоже самое: люди убивают друг друга, разрушают храм, и свыше никому до этого дела нет...

В дверях появился Николай и благодушно глянул на обоих.

- Николай, ну-ка скажи, - ринулся на него директор, - ты из танка когда-нибудь стрелял?

- Ни в жисть.

- А из чего стрелял?

- Только из рогатки, в деревне, еще пацаном...

- А в армии? Ты же служил, знаю, в армии-то из чего-то стрелял?

- В сортире, когда каши съедал три порции за раз.

- Вот это стрелок! Вот это защитничек! А из оружия?

- Я же в стройбате водителем служил, нам оружие не полагалось.

- Тоже мне служивый... ну ладно, а если бы тебя посадили в танк, навели пушку на храм божий и сказали: вот нажми на эту кнопку, и пушка стреляет, ты бы нажал?

- С чего это... на чокнутого я вроде бы не похож.

- Да, я забыл тебе сказать, что в храме прячется сам Усама бен Ладен с чеченскими боевиками.

- Да пусть сидят, жратва кончится - сами уйдут.

- Во-о-о защитничек! Пусть стреляют, взрывают, а он будет в сортире сидеть, кашей стрелять...

Николай густо захохотал, закашлялся.

- Вот вам, Сергей Николаевич, и ответ на ваше "однако"... все... по домам... отставить смехуечки... - и директор, подталкивая Николая в спину, вышел из офиса.

Сергей вернулся, сел к столу, к телефону, сел и стал чего-то ждать... звонка от прозелита?

И позвонили... не прозелит, а Евгения Олеговна; она так себя и назвала с напоминающей интонацией в голосе.

- То есть Женя, - подхватил напоминание Сергей, - неожиданная Женя, - и не удержался, добавил, - как нежданная жена.

В трубке рассмеялись.

- Только автору не смешно, - обронил в трубку Сергей.

- Скажите еще что-нибуть такое же, - попросила Женя.

- Пожалуйста, это не смешно, в последнее время наловчились запихивать целые куски жизни в клип, в файл, в код... вот представьте и этот наш с вами телефонный разговор как некую техногенную щель, в которой мы пытаемся скрыться от всех, и вне её и, не подозревая о ней, существует усталая жена, два взрослых сына... целый кусок моей жизни, который вы исключаете вот этим телефонным разговором,,,

- А разговора еще  не было, - тихо сказала Женя.

- А будет?

- Будет просьба, ой, нет, приглашение, я приглашаю  вас в картинную галерею на открытие выставки Рериха.

- Однако...

- Почему однако?

- Евгения Павловна, вы же в курсе, я как-то участвую в строительстве собора, пра-во-сла-вно-го, а русская православная церковь на Рериха в обиде.

- Почему?

- Он однажлы сел в танк и выстрелил по православию.

- Вы шутите...

- Не совсем удачно, но по сути, он обратился к Сталину с призывом добить русскую церковь.

- Этого не может быть...

- Это обращение и ныне хранится как документ в досье Рериха.

- Вы говорите страшные вещи.

- Не страшнее того, что сегодня творится на святой земле.

- Но я вас приглашаю на Рериха-художника.

- Да, это нечто иное, приглашение принимается... но может быть не на открытие, а позже, когда возле картин кроме вас никого не будет.

- Меня просили быть на открытии...

- "Просили быть на открытии"- это звучит, впечатляет...

В трубке снова рассмеялись.

Они договорились встретиться у врат выставки.

- Только не забудьте, - просяще напомнила Женя.

- Привет маленькому Мусе, - ответил Сергей.

***

Танк пересекал разворот телекадра от левой кулисы к правой; передвигался медленно, и за это время орудийная башня совершала столь же медленный оборот, описывая стволом некую запретную зону для всех кроме экипажа, и в этой запретности заключалась сущность телекадра... Передвигался танк вдоль немудреной ограды, за которой, по словам диктора, располагался храм Рождения Христа, и в котором, в настоящий момент укрывалось около сотни вооруженных палестинских боевиков; орудие танка молчало.

Затем на экране появилась уютная городская площадь, и несколько совсем молодых мужчин, низко нагнувшись, гуськом перебежали ее; у каждого в руках имелся автомат; и, судя по цивильной одежде, то опять же были арабы.

Затем крупным планом возник другой танк; над люком торчала голова молодого израильтянина, и Сергей поймал себя на попытке найти в лице танкиста узнаваемое (сыновья тех евреев, что покинули город более десяти лет назад, наверняка призваны в израильскую армию). Вот голова что-то сказала в шлемный мегафон, и ствол танкового пулемета задрожал... И диктор третий раз произнес "Вифлеем"; и Сергей откликнулся на это озвученное библейское слово щемящим недоумением: "что? это и есть Вифлеем? Это не можеть быть Вифлеем, это скорее гудермесово-косовское или афгано-кашмирское... в Вифлеем все это никак не вписывалось, ну никак, упорствовал Сергей, - если этоВифлеем, то это другой Вифлеем, и к нему не прикасался взгляд молодого Спасителя, и Его нога не ступала на его камни, и тогда храм рождения Христа - всего лишь символ, всего лишь знак, воздвигнутый в силу заполнения вакуума, образовавшегося в течении двухтысячелетнего израстания христианства из сугубо земных, исторических реалий - тех же гонений, разрушений, войн... А если это Вифлеем, то каково Господу, взирающему на происходящее на площади и улицах этого городка..." Сергей напрягся, пытаясь представить взирающего Спасителя, но на телеэкране выявилось печальное личико палестинского лидера, и следом борцовская головка израильского премьера, и попытка вообразить сегодняшнего Спаса иссякла.

"Может быть, то, что Он покинул, ныне Ему не интересно, - подумал Сергей, - и в евангелиях Он никогда не оглядывается, ничего не вспоминает, Он всегда в сущем и будущем, прошлое для Него словно не существует... или не существовало? И Вифлеем для Него, возможно, больше не существует, но существует только для нас и следовательно..."  

Зазвонил телефон, Сергей снял трубку, произнес "слушаю..." и услышал голос прозелита.

- Извини, но мне любопытно, смотришь ли ты сейчас  "Вести"?

- Смотрю, - ответил Сергей и вздохнул.

- Слышу, вздыхаешь, а может быть следует плакать? Я вот, чтобы не плакать, чтобы легче было, выпил водки и смотрю, смотрю и думаю: а почему бы и нет... все объяснимо и политически и экономически, и исторически, ты извини меня за суесловие...

- За недержание, - перебил его Сергей.

- Да, пусть за недержание, все же извини, но то, что там происходит столь напористо и ярко, у нас тоже происходит, только тихо и незаметно, и я вот что подумал, что храм, что вы строите, ускорит и усилит эту борьбу и у нас... что скажешь?

- Ты на Рериха идешь?

Прозелит звучно чихнул в трубку, рассмеялся и ответил:

- Нет, гималейского Рериха я не люблю, мне больше по душе его ранняя живопись, когда он слонялся по древним местам российским и описывал их весьма живописно, посильнее Коровина и Нестерова, а ты, я понял, идешь...

- Меня позвали...

- Ну коли так... ну еще раз извини, - и положил трубку,

С телеэкрана вальяжный депутат Госдумы с кривой улыбочкой говорил в микрофоны: " не будем трагедизировать ситуацию, семит с семитом всегда договорятся...".

Сергей выключил телевизор и включил музыкальный центр; с кассеты тихо и протяжно пропелось: "И-е-ру-са-лим, горь-кая моя ме-ч-та...".

 

***

Пустынный воскресный пейзаж, придавленный низким сырым небом; купола колокольни отданы небу в заложники, торчат сирые, застывшие; руины когда-то осанистого белокаменного храма отдают спасительным уютом, укромностью: можно проникнуть и укрыться - окраина Глебовского,.. Захожу на кладбище и сразу упираюсь в безымянный крест с пожелтевшей, но все еще ясной фотокарточкой:старик в валенках сидит на летней завалинке крепкой избы, в его позе (нога за ногу, вскинутая голова, борода вразлет, руки на коленях локтями вперед, взгляд с гордым говором, во рту цигарка) внимание к нам... Оглядываясь на прохудившийся храм, на окосевшую, позеленевшую избу, на засыхающую ветлу у кладбищенских ворот, рисую и ухожу, прощай дед...

За кладбищем чернеет скошенное гречишное поле, среди ровного горизонта торчит кончик дальней колоколенки, что там? Огибаю поле, колоколенка растет на глазах, вижу, стайка еще не улетевших грачей кружится над ней, словно прощаются... оглядываюсь на Глебовское и вижу только покосившийся крест; так куда мне податься? От прошания к прощанию? И я сворачиваю на дорогу, устремившуюся к лесу, иду. Уже не оглядываясь, и, когда вхожу под сень гладкоствольных, с темной хвоей сосен, останавливаюсь и перевожу дух, словно в храме... служба закончилась, все ушли, свечи погашены, послемоленная тишина, послепричастный покой... и слышу звон, слабый, но чистый, он льется оттуда, откуда я пришел, неужели с той колоколенки? Не может быть! Там же звонить некому, звонить не о ком... там же порушенный веками Иерусалим ... и я поворачиваю обратно...

 

Аристов Владислав(меню)   "Собор"          кондак триналцаиый