Вхождение в мысль о Тебе, Господи, сравнимо с отчаянием, пересекающем исполнение деяний, ибо следом за ней втягивается земное безумие мое, а за ним телесная истома по иному деянию, завершавшаяся в лучшем случае, сном, в худшем - сном тела и разума вместе,
Самая простая мысль о Тебе (Ты есть...) не достигает той позиции, в которой можно было бы из этой мысли извлечь чувство Тебя - полное чувство зависти или чувство обиды; более сложная мысль (например: Ты всегда есть там, где нет меня...) через какое-то время истощается, и я обретаю ощущение лыжника, только что скатившегося с крутой горы - душа в восторге и все еще летит, а тело уже неподвижно и тяготится усталостью.
Поскольку любая мысль предлагает подвижку в постижение адресата мысли, то мысль о Тебе, устремившись к подобной подвижке и тут же увязнув в собственной немощи, начинает перерождаться в чувство недоумения, а затем жалости к себе и далее к холоду одиночества. Отсюда вывод: мысли о Тебе должны быть редки и коротки, но незабываемы...
Один мой знакомый - нынешний (отказываюсь от привязки "современный", он скорее вневременной)прозелит усмешливо поделился своей заповедью: "перед господом смирись и делай что хочешь". Я не принял ее, но подивился его дерзости, дерзости овцы в отаре: она видит пастуха и перед ним она смиренна, но делает, что хочет, поскольку, что хочет от нее пастух, она не знает; она старается держаться от него подальше, в отаре, но подальше, при случае она охотно убежит от него в поисках то ли новой травки, то ли увлечется складкой рельефа, потом она будет бегать, кричать, искать отару и пастуха. Прозелит в отличиче от овцы скрывает в смирении потребности своего эго, но как и она, замалчивает свой страх перед Господом; в его глазах постоянно мерцает настороженность. Мыслить о Тебе он избегает... В этом он пьяненько признался.
Я скзал ему, что в такие минуты пьяного обращения к Господу, верующий испытывает свою ущербность, вернее, убогость и как правило, исходит слезами... "Прости меня", поставил точку прозелит и предложил сменить тему разговора. Я подумал: насколько же его смирение отнесено к Тебе и насколько оно провокационно в отношении меня (мне удавалось несколько раз перекрывать его хотения, не подозревая о них, в чем он признавался потом во вполне трезвом состоянии)?
Мысль о Тебе не вмещается в смирение; смирение сродни сладкому опьянению, мысль же отдает горчащей трезвостью... Смирение, вмещенное в мысль, или мысль, оседланная смирением, - вот мостик через потоки сна разума и тела.
При определенном усилии мысль о Тебе соскальзывает в мездру странного созерцания того, что растворяет Тебя, и, созерцая, я пытаюсь тоже раствориться в этом и уже там, в молекулярно-химическом движении, соприкоснуться с Тобой, с микрочастицей Тебя: думается, сие возможно только на таком тончайшем, незримом уровне, На этом уровне нет хотения и стремления нет, а есть непрерывно меняющееся предстояние пред Тобой и, смею надеяться, взаимообратное...
Прозелит, прикидываясь овцой, все же позволяет полюбопытствовать о страхе тех, кто еще не перешагнул порога, за которым начинается Твоя воля; сам он, как и подобает прозелиту вратному, бдит у этого порога...
Однажды он, выслушав изощренное ругательство пенсионера, расколовшего пяток яиц при выходе из трамвая, обратился к нему: "Отец, ты хоть понимаешь, что ты богохульстуешь?", и в ответ поимел: "отвали ты со своим богом, кинул он нас всех". В тот же день он с умиротворенной улыбкой пил зеленый чай и рассказывал нам об этом случае. "Во-о-от, - блаженно пропел он, - получается: бог кинул этого старика, а старик кинул бога, и теперь они живут порознь... так, да? Может быть в этом и есть сермяжная правда нашей жизни... Бог сам по себе, мы сами по себе..." и оглядывая нас повеселевшими глазами, заключил: "Аминь". И кто-то из нас ответил ему: "Тебе остается попить чайку с самим Господом..."
Я уходил, и прозелит напросился пройтись со мной, он так и испросил, манерно изогнувшись всем телом:
- Можно, сударь, пройтись с вами, елико вам не станет противно?- и, хохотнув, добавил, - отказ будет принят и понят.
И я скомандовал: "алле на выход!".
Но мы скоро же и расстались; пересекая по диагонали перекресток, мы столкнулись с иномаркой, машина тормознула, и мы увидели за рулем эффектную деваху; мы встретились взглядами, и в глазах девахи всплыл голый блуд, всплыл юрким чертиком из дорожной озабоченности, эдакое "отчего бы и нет": дрогнули яркие губы, пальцы с синими ногтями на руле сыграли блиц, подщипанные брови подтянулись к переносице... я обогнул авто и не оглядываясь, зашагал дальше, прозелит же задержался...
Я шел и смотрел на людей, топающих к перекрестку и прочь от него: студенты, спешащие в университет, старухи, волокущие стеклотару к приемному толчку, мужчина, выгуливающий угрюмого бульдога, молодая мамаша с плачущим на руках младенцем; рассматривал, а в глазах моих полоскался похотливый взгляд девахи из иномарки...
И вспыхнуло понимание: что если озадачить всех этих людей вопросом - сможет ли каждый из них в своей сущей жизни обойтись без Бога? То многие, если и не большинство, ответили бы утвердительно... так велика для них дистанция между ними и Богом, так засорено их восприятие окружающего мира; и меня восхитили простота и легкость их безбожия. Так сытый отказывается от деликатеса, так голодный не пересекает границ своего голода.
Многие деяния людей исключают Бога; потребность и хотения определяют суть деяний, а не струна божественного замысла. Из потребности город строит онкологический центр, из хотения - казино с ночным клубом; так было, так есть, так и будет...
Наш храм сооружается не из потребности, а из хотения. Чьего? Когда я объясняю одной женщине, что Спасителю во времена его странствий по святой земле храмом служили гора, берег озера, древний колодец, случайный дом в любом селении, камень в пустыне, дерево у дороги, я пытаюсь отделить храм от Храма, я пытаюсь вернуть Храму храмовое, свободное от мертвой оболочки, нагое, как тот же камень в пустыне, как дерево на вершине горы.
Возможно ли вознесение в семикупольном сооружении, в коем центральный купол имеет три мертвые сферы: железобетонный колпак, стальную оболочку и облицовку из спецметалла, сияющую в небе не своим, а отраженным светом.
Женщина сокрушает меня нарождающейся в ней местечковой церковностью массой почти в две тысячи лет, и я не смею выбраться из под нее, я извлекаю из послания апостола Павла евреям стих: "Ибо всякий дом устрояется кем-либо, а устроивший все есть Бог..." и, пропустив две строки о Моисее, продолжаю: "А Христос - как Сын в его доме; дом же Его - мы, если только дерзновение и упование, которым хвалимся, твердо сохраним до конца"... и спрашиваю: "Ты можешь представить себя Его домом здесь, сейчас, среди этих стен, на этом диване, с калькулятором в руках?"
Женщина отвечает:
- Я тебя не понимаю.
- Не понимаешь, потому, что то, о чем я тебя просил, в нас нет или почти нет, если бы было, ты бы поняла.
- Неужели это так безнадежно? - тихо спросила женщина.
- Пожалуй, - ответил я и добавил, - я думаю, что любой храм не есть дом Его, это всего лишь возможное место встречи с Ним, - помолчал и еще произнес, - если бы Спаситель построил, перед тем как воснестись, хотя бы один свой, самый первый и самый востребованный Отцом Его...
- Ты думаешь, что он был бы иной, непохожий на наши церкви?
- Думаю, что да, может быть он и не был бы храмом, как таковым, огромным домом с крышей, имитирующей небо, ведь Христос знал, что есть храм земной по храму иерусалимскому, которому Он предрек гибель...
- Как же ты с такими мыслями строишь городской собор?- проговорила женщина, - это же, наверное, грех, - и указала взглядом на Новый Завет в моих руках, - может быть там о храме все-таки есть что-то и другое, близкое к сегодняшнему?
- Я не нашел, а строю наш храм с мыслью, что вдруг мы-то и строим тот первый Храм, востребованный Создателем и Спасителем.
Женщина вздохнула и перекрестила меня.
Аристов Владислав(меню)
"Собор"
кондак двадцать первый