Самый раз, как грянули николины морозы, из Троицкого монастыря прибыл чернец Епифаний и прибыл с наказом игумена Никона испросить здешних старших иноков, помнящих преподобного Сергия, о его житии, испросить и записать, и особо наказал уладить беседы с самим игуменом о годах, когда игумен был послушником Саввой, учеником преподобного.
Епифаний попросил подселить к иноку тихому и разумному, склонному к благочестивому укладу мысли и слова, как по-писанному, чтобы они вдвоем были приятны и полезны друг другу; о последнем, о полезном Епифаний промолвил, глядя в окно, в коем теснились неубранные в отвалы снега и дальняя зубчатка волчьего ельника. Игумен приписал Епифания к Ондрею: "он весь, пущай не в словесном, а в живописном писании, и преподобного в юности своей знавал..." "Наслышал, наслышан, - ответил Епифаний, - да не стеснить бы его", на что игумен сказал: "стеснишь... но ему сие надобно, стеснение подвигнет его в деянии, ибо ему не хватает Данилы, ты и заменишь его..." и Епифаний благодарственно поклонился игумену.
Ондрею об этом представлении сообщил послушник Илья, опустив глаза взглядом в порог и улыбаясь, так и сказал:
- Чернецу от игумена Никона прописано пребывать с иконописцем Ондреем, дабы вдвоем возвысить образ преподобного Сергия Радонежского.
И Ондрей не удержался, потянул Илью за плечо и спросил:
- А ты то как умудрился изречь такое?
На что Илья радостно отсмеялся и сказал:
- Так мне довелось услышать и уразуметь, а сказать сподобился...
- Ишь ты, мал да востер... слово нетленное сказать можешь...
На что послушник ответил:
- Ежели услышу его...
И Ондрей сказал:
- Похлопочи о лежанке для Епифания.
Илья поклонился Ондрею и сказал:
- Я давеча прикрыл плошки с краской мокрой тряпкой.
И Ондрей поклонился послушнику.
***
Потемну, вернувшись с трапезой в избу, Ондрей и гость, запалив свечу, сотворили вечернюю молитву и, не переступая порога неведомой им взаимности, уселись, Ондрей у окна, Епифаний возле лежанки, было видно, что с дороги он устал. Ондрей провел пальцем по заиндевелому стеклу и сказал:
- Давеча приходили волки.
Епифаний глянул на окно, на Ондрея и спросил:
- Забоялся небось?
И Ондрей, вздохнув, ответил: сокрылся.
- Как это? - спросил Епифаний.
- За свечой, - сказал Ондрей, - свечным светом их увлек, а сам за ним сокрылся.
- Ишь ты как ловко придумал... преподобный медведку хлебушком увлек, а ты свечой...а что волку надобно было у твоего оконца ты уразумел?
Ондрей покачал головой:
- То звериное... зверь воет, а человек молится... зверь глядит на луну, а человек на ограду Царства Божия, одинаково глядят, но в разное, а глядим почитай с одного места, с берега Сторожки.
- Занятно сказал, занятно, записать бы, - Епифаний встал, подошел к окну, поскреб ногтем по шкурке инея и пожаловался, - а у нас вот не везде стекла в окнах, местами пузыри натянуты, ничего сквозь не видно, свету мало, сидишь как во сне.
Ондрей тоже отскреб с окна иней и слизал его с пальца; Епифаний проследил и улыбнулся:
- А топят у нас жарче, окна без изморози, игумен хладу в кельях не любит, говорит: там, где пребывает Тот, Кому мы воздаем молитвы, мороза не бывает,мороз, говорит, ниспослан нам, православным, в испытание и укрепление грешной бренности нашей, и квас холодный он не пьет, только с печи или из-под шубенки, чудно-о-о!
Неожиданно пламя свечи дрогнуло, качнулось, наклонилось, выпрямилось и затрепетало, словно силясь стряхнуть с себя чью-то окаянную хватку.
Епифаний тут же ухватил Ондрея за руку и отвел от свечи.
- Не зри на нее, - тихо произнес он и перекрестил свечу, - иной свет нам светит, ежели мы помним о нем, а на нее не зри, пущай усокоится.
- Я знаю, - так же тихо вымолвил Ондрей, - но не знаю отчего...
- И я не знаю, но заметил: горит свеча ровно - писание мое правится ровно, заметался огонь, и рука моя заметалась, и не от того, что свет становится беглый, а что-то начинает беспокоить ее и смущать разум, игумен говорит, что нужно отойти от свечи и сотворить молитву, коей преподобный изгонял лукавого, когда жил один в пустыне... а ты как?
Ондрей пристально глянул на все еще колебаемое пламя свечи и сказал:
- А я при свечах не расписываю, только при небесном свете, глазу легче и по колеру вернее.
- А как же потом?
- А потом, уже в храме, при свечах икону осияет свет келейный, и лик ее набирается свечного жару и делается живее... свеча икону умиляет, ежели икона над свечой, как птица над гнездом...
- Ишь ты опять как сказал... записать бы...
Ондрей улыбнулся и снова пристально глянул на свечу; пламя, видно было, успокаивалось, наливалось яичным цветом; Ондрий подошел к свече и легонько выдохнул на пламя, оно качнулось и выправилось; подошел к свече и Епифаний.
- Это хорошо, што мы нынче вместе, - сказал он, - благодарение владыке вашему... он говорит, што ты знавал преподобного, што ты постриг принимал от него.
Ондрей склонил голову; в память о преподобном он всегда входил незаметно, избирая какое-нибудь одно потаенное место ее... И сейчас ему вдруг привиделось, как Сергий шел от ключа с полной бадейкой, и как он остановился возле молоденькой елочки, поставил бадейку на тропу, наклонившись, черпанул ладонями воды и пролил ее на верхние ветки деревца, мокрыми руками отер лицо и только после этого перекрестил елочку. Ондрей вспомнил: он тогда кашеварил на костре и не уследил, навар сбежал в огонь, а со дна каша подгорела, да и соли он тогда не досыпал, и когда братия ела кашу, не радуясь ей, Сергий приговаривал: "вот и ладно, вот и хорошо, а то избаловались, закормились, а так - лукавому скучно..." и поглядывал на юного Ондрея со смешинкой.
Ондрей улыбнулся воспоминанию, но промолчал, и Епифаний сказал:
- А я вот в постриг сподобился уже после его кончины... не успел... а тебя вот не помню... знавал ли...
Ондрей отошел от свечи к постели, сел и сказал:
- И я тебя не помню, знаю, ты был позже... а там... там я пребывал в иноческом жительстве и о писании не помышлял... там я влачился в послушании, кашу варил и внимал словам преподобного, там мне мнилось, что я вот-вот породствуюсь с ангелами, и мирская болотина отстанет от меня, -
Ондрей сел на лежанку и закрыл глаза,
- Там нет стен и нет икон, там и неба нет, а своды и своды, за коими другие своды, а выше их еще своды и еще... часовенка на часовенке... душа над душой, и так, покуда не воссияет Святая Троица... и нет над ни неба, ни сводов, а токмо свет негасимый и взор... - Ондрей тихо вздохнул, - и взор...
- Что-о-о? - вскинулся Епифаний, подвигаясь к своей постели.
- И взор... я так помышляю: весь свет окрест нас есть взор Господень, вот я и пребываю в томлении изобразить его, взор Спасителя.
- Это же неможно... - Епифаний бесшумно опустился на постель.
Ондрей тоже прилег, вытянулся телом и, охлаждая ладони и кончики пальцев о дерево лежанки, вымолвил:
- Ежели сие неможно, то я ничего не сотворю, но зачем ты сказал мне об этом...
***
Они изрекают "взор", озирая то, что способны озирать; они полагают, что сущее поначалу обозримо, а потом мыслимо; они случают зримое с мыслимым и рождают сон веры; они обозначили Нас словами, оставаясь в таком сне, и, пребывая в нем, они предстают младенцем в материнских руках, и, как младенец во сне не знает о руках матери, так и они не ведают об Озирающих их; их вера, обращенная к Нам; их слова о Нас никак не воздействуют на содеянное Создателем и исходя от Него к ним, Я внимаю нелепости их продвижения в глубины бытия.
Вот я вижу одного из них: он как и Ондрей, распластался на постели и сквозь окно созерцает послезакатное небо и косматое дерево, шевелимое ветерком; вот он подумал о необратимости созерцания, о бесследности его продвижения; вот он, усладившись смирением пред этой мыслью, безмолвно возопил: тогда зачем Вам мое созерцание?! Зачем Вам моя мысль?! Зачем коли они вот-вот иссохнут и опадут мертвой травой?!
Он возопил, возопил безответно, он смирился с нею, безответностью; он принял ее за озирание оттуда, от Нас, он позволил быть Нам на противоположном конце своего озирания, он погасил свой взор мыслью о Нас и закрыл глаза.
Взор, который пытается изобразить на иконной доске Ондрей, не есть взор, а есть схима воли Создателя, из коей истекаю и Я.
Аристов Владислав(меню)