Перед самым Рождеством у сосны от обильного света, скопившегося в густой троне, обломилась крупная ветвь и, падая, обрушилась на замешкавшегося под деревом Черныша; удар пришелся по хребтине, и пес, истово скуля, выбрался из-под ветви, волоча задние лапы и хвост.
Он дополз до крыльца игуменовой кельи и взвыл тоненько, по щенячьи. На крыльцо вышел послушник Илья и, увидев распластанную на снегу, воющую псину, тут же вернулся лобратно, но вскоре выскочил из кельи и побежал за Ондреем и Епифанием. Когда они втроем подошли к покалеченной собаке, возле нее на коленях стоял игумен; он смахивал с головы и спины собаки снег и что-то тихо говорил ей... Пес вздрагивал ушами, подвывал и пытался лизнуть руку игумена. "Вот, - сказал игумен, - хотел ведь благочинный срубить сосну, да не успел...". Стефаний потянул Черныша за хвост, и тот взвизгнул. "Больно чать ему!" - вскрикнул Илья. "Раз больно, значит живо, - ответил Епифаний, - а раз живо, должно оздороветь".
Пса отнесли в сенцы ондреевой избы, возле морды поставили плошку с полбой, и Ондрей направился к дереву.
Ветка была велика и казалась деревцем, переломленным у корня и павшим навзничь; Ондрей освободил ее от снега, отволок к избе и с трудом приставил к угловым лапам. Все это он проделал, не
разумея, для чего он это делает, но сознавая, что сосну не то что срубленную, но и покалеченную он не желал представить; она ему виделась тем мамврийским деревом, которое помнило праотцев, переселившихся в эти места с прародины, граничившей с половецкими степями и первой принявшей христианство по велению святой Ольги. Когда благочинный вознамерился срубить дерево, Ондрей и хотел сказать ему о праотеческой памяти дерева, к тому времени Ондрей уже помышлял об иконе с мамврийским дубом...
Незадолго до своей кончины святитель Алексий, гостя в Троицевой обители, рассказывал о красоте хевронской земли, о дубах-патриархах, в тени которых сходились первоапостолы, сбираясь на встречу с Учителем. Но еще более пространнее и искуснее описывал святые места гречанин Феофан, иконник знатный и философ мудролюбый: порою в пылу рассказа он брал уголек и на обратной стороне иконной доски "знаменил" образ того или иного заветного места, среди них был и мамврийский дуб, обложенный каменной оградой, и Ондрей помнил тот набросок.
И еще он помнил, что в рассказе святителя робкое удивление перемежалось с тихим благоговением, а повествование гречанина источало печаль и тоску, но в обоих случаях мамврийский дуб представал древом, выросшим у врат в Царство Божие, и Ондрей, помышляя об иконе, видел его у тех врат, видел глазами обитателя Царствия Его. И поначалу такое видение придавило Ондрея дерзостью, на которую он, чернец, не смел посягать, но он посягнул... он испытывал не страх... его ввергло в растерянность... Ондрей мыслию той проник в Его пределы... и пришла ясность: следует иконописно "знаменовать" Того, Кто прикасался к авраамову дубу не только взглядом, но и ладонью, Кто осенял его словом своим; Ондрей ждал испроса на это "знаменование" и дождался... В келье стоит иконная доска, и на ней уже написаны первые черты Спасителя.
Ондрей черпнул руками снег и с силой отер им лицо; ноздри разом вдохнули морозный жар, и на веках заискрились бусинки оледеневшей влаги. Знамение оборачивалось "знаменованием". "Нужно сказать об этом игумену", - решил Ондрей, вспомнив давешнюю беседу за киселем.
В сенцах заскулил Черныш: Ондрей вошел в избу, с порога он оглянулся на сосну.
Увидя Ондрея, пес провыл тоненько, слабее, чем давеча у крыльца игумена, полба в плошке оставалась нетронутой. "Худо тебе? - спросил Ондрей, - потерпи, Епифаний сказал, оздоровеешь, - и погладил пса по ушибленному месту, Черныш вздрогнул, взвизгнул и цапнул Ондрея за рукав, холодный нос его ткнулся в кисть руки, - вот видишь, раз кусаешься, значит, еще в силах... погоди, я накрою тебя". Ондрей извлек рукав из пасти собаки, выпрямился и вошел в светелку, снял с лавки рогожину, вернулся в сенцы и накрыл Черныша; пес не шевельнулся, только глянул в глаза Ондрею, Ондрей уходил, но Черныш вслед ему не смотрел, глаза его были закрыты.
***
Епифания Ондрей застал сидящим у окна, он очинивал перья кривым тонким ножичком, осматривая их на просвет.
- Што не при доске? - спросил он, быстро глянув на Ондрея, и не дождавшись ответа, продолжил, - и я вот тоже не в писании... выпал... вот чиню загодя... Што там пес умолк? Аль не живой?
Ондрей сел в угол под образ и сказал.
- Не ест Черныш... совсем не ест... похоже не жилец...
- Што ж он так сплоховал? Не увернулся от дерева?- Епифаний спросил, растягивая слова, все его внимание зависло на кончике пера, коее он осторожно так расщеплял, он даже вытянул губы трубочкой, и от того слова слетали с губ, как капли с весенней сосульки. Ондрей следил за его усердием и ответил не сразу:
- Дерево не виновато, терпело, пока хватало крепости, не стало хватать - сломалось, так и человек,
взваливает на себя сверх своей крепости - ломается
- У тя получается, собака глупее дерева.
- Об этом я не ведаю, но вот ты, Епифаний, зеломудр, так помысли о том, что в писании, особливо в ветхозаветном, говорится о святых деревьях, а вот о святых собаках нет ни слова.
- Эко ты измыслил, прям как преподобный, он умел такое сказать о писании, - Епифаний отложил ножичек, осторожно опробовал кончик пера языком, остался доволен, повернулся к Ондрею, улыбнулся и спросил, - а пошто благочинный хотел срубить сосну?
Ондрей осунулся плечами:
- Скрипу ее не любил, почивать, сказывал, мешает...
Епифаний снова улубнулся:
- Стало быть не успел срубить, отбыл, а ежели бы, прости меня Господи, не уехал и гулял под деревом седни, хватило бы дереву крепости дабы не зашибить благочинного, как думаешь, зеломудрый иконник?
- Думая, что хватило бы... Господь сберег бы его...
- Вот он и отбыл, што Господь его сберег, согласен?
- Согласен.
- А дерево все равно падет, старее его я округ дерев не вижу.
- Вот хочу "ознаменовать" его для церковной книжицы... можа для евангелия.
- Это как же?
- А написать буквицу сим деревом... каку буквицу изобразить птицей, каку змеей, каку цветком, каку деревом, испробовать хочу... А после можа в иконе "ознаменую".
К утру Черныш околел; и опять же первым обнаружил это послушник Илья, он без стука распахнул дверь в светелку, просунул побледневшее, но с красными от мороза ушами лицо и жалобно провещал: "псинка-то издохла!".
Черныш лежал, извернувшись шеей и головой к месту ушиба, словно пытался что-то укусить там, в полуприкрытых глазах его стыла черная ледяная мгла. Ондрей вышел из избы, скинул ветвь на снег, попросил помощи Епифания, и они вдвоем отнесли пса к ветви и уложили его на хвою. Ондрей впрягся в ствол ветви и поволок ее вместе с трупом Черныша за ворота монастыря и далее к молодым елкам. Там, в глуби их он вытоптал в снегу яму, столкнул в нее труп и закидал его снегом, снежный холмик Ондрей прикрыл сосновой ветвью.
Возвращаясь в ограду монастыря, Ондрей подумал о наступающем Рождестве, о благочинном, сулившем приехать на Божественную Литургию, и трепетная печаль облила его изнутри...
***
Дерево не есть просто дерево; прорастая корнями в почву, в ее тьму, а ветвями к воздуху и свету, оно исполняет закон земли и неба, и срубающий его попирает этот заакон. Срубленное дерево есть ущерб устройству Мира сего, пользуя срубленное дерево для устроения своего бытия, человек подменяет Мир бытием, не ведая, что Мир не бытиен, что сотворенное Создателем отторгает иное воздействие, а не избежав его, становится жертвой; следовательно, бытие жертвенно...бытие жертвенно... Они не обращены внимать этой безвыходности - тому, что они жертвенны. "Знаменуя" свои образы как замену своей безвыходности, они воздвигают толику своей жертвенности Ему... и Он внимает ей. Издох пса не прилагаем к ним... они заблуждаются... Они погрязли в снегах и телесном бессилии... Они взирают на то, что есть Я , и, не прозревая взираемым, склоняются пред незримым... И тогда Я стражду о них: нельзя изнывать о незнаемом! О, нельзя! Но сие неслышимо ими.
Аристов Владислав(меню)