Исчезла кисточка. Ондрей наконец-то вознамерился вывести бровные дуги... с них он решил прорисовывать лик и сунулся в ящик с кистями за тонкой кисточкой, но в ящике ее не оказалось. Ондрей, недоумевая, выгреб из ящика
все кисти, перебрал их, но любимая кисточка отсутствовала. А наступил черед ее работы: лик, покрытый светотенью, был готов к прорисовке уст, носа, глаз и бровей, но беличья кисточка, гибкая и тонкая, как ресница молодой коровы, исчезла; Ондрей тщательно осмотрел келью, все углы и щели, но кисточка не находилась. Ондрей скорее озадачился, нежели огорчился, другой такой кисточки он не имел и, ощущая внезапный зуд в кончиках пальцев, с силой протер их краем грубой рясы, затем сложил кисти обратно в ящик, виновато глянул на иконную доску и, прошептав покаянно-просительные слова, вышел из кельи.
Он вдохнул морозного воздуха, приостыл и подумал: "Что за наказание такое?" и стал раздумывать далее: "Как же так? Все кисти на месте, а ее нет? Если кто-то и взял ее, то зачем? И кто сей кто-то? Кроме меня и послушника в иконную келью никто не заходит... игумен велел братии не касаться доски даже взглядом, пока лик не сотворится весь...кроме Ильи, он печь топит, и еще его игумен желает продвинуть к иконописанию, дабы иметь в обители своего иконника... но Илья пока еще только присматривается... а может... пойду спрошу его". Ондрей глубоко вздохнул и направился к пекарне, он знал: послушник в это время помогал ставить опару.
Когда он поравнялся с кельей игумена, его окликнули стуком в окно; Ондрей заслонил глаза от слепящего снега, пригляделся и увидел в окне кисть руки, скрюченный палец ее зазывал Ондрея; "лучше бы допреж Илью спросил", - подумал Ондрей и повиновался зазыву старца.
- Гляжу, идешь какой-то неприкаянный, што так? - игумен смотрел на обснеженные ноги Ондрея.
- Споткнулся, - ответил Ондрей.
- Вижу, што споткнулся, ноги вон в снегу, будто не по протоптанному шел.
- Да я не ногами споткнулся, - пробурчал в бороду Ондрей.
- Во как! Все ногами спотыкаются, а ты нет... нешто головой, - игумен смотрел строго, вприщур, - коли смурной?
- Получается, головой, - "А может спросить его про кисточку?" подумал Ондрей, но продолжил вслух, - да только не уследила она, где споткнулась.
- А ты постучи по голове, где аукнится, там и споткнулось, - игумен, не убирая прищура, улыбнулся, - голова она же што горшок с кашей, можно прослышать где в ней пусто, а где густо... садись-ка к столу, поспрошаю тебя... глядишь, голове-то и легче станет и твоей и моей... садись, орешков хочешь? Каленых...
Ондрей согласно кивнул головой и прошел к столу, сел на то же место, что и давеча, когда угощались киселем; игумен из-под лавки достал берестяной короб и поставил его на стол; короб наполовину был засыпан орехами, сверху лежала дубовая колотушка, пахло немного прелым.
- Поначалу давай наколем поболе, - произнес игумен, - люблю, когда их жуешь друг за дружкой, словно тропарь на масленицу распеваешь, ну-ка поколоти.
Ондрей вставлял орех в выбоину в столе и пристукивал по нему колотушкой; игумен извлекал из скорлупы ядро и клал его в посудинку; получалось ловко у обоих, посудинка наполнялась.
- Собираем орех по осени в оврагах, - говорил игумен, - иной год урождается столько, что отправляем возок к митрополиту, а он, слыхивал, отсылает куль с орехами патриарху, наш орех самый ядреный... и нам хватает и белке остается...
- Белке, - повторил Ондрей и решился, - а я вот кисточку найти не могу, беличью, самую тонкую, сегодня черты лика прописывать решился, а кисточки нет нигде, - и уточнил, - в келье нет.
Игумен дробил колотушкой ядра и мелочь съедал; сказанное Ондреем никак не отразилось в его лице, и Ондрей досказал:
- Без нее я и споткнулся.
Игумен жевал орехи и молчал.
- Ежели не найду, пойду за кисточкой в Москву.
- А я как раз хотел спросить тебя про лик, ладится ли он у тебя или как? - игумен перекрестился на темный угол за столом и доспросил, - или как я счас в темень крещусь, а иконку словно не вижу? Так я и в темени образ мыслю, и оттого крест мой присовокуплен будет ко всем моим крестам и молитвам... а ты мне про кисточки речешь, не палец же твой живой, коим ты кисточку ведешь... это его ничем не заменить, а кисточка... рази из толстого не урежешь тонкое? Урежешь.
Ондрей покачал головой:
- Урежешь, но она все равно будет мертвая, и черта из под нее будет мертвая, нет, не урежешь... она сразу мастерится такой, чтобы бровь, глаз, уста и нос прорисовывать без поправок, чисто и нетварно, она как перст ангела... потерять ее легко, но тогда останешься без перста... я никогда не терял ее, - Ондрей перекатывал орех, зажав его ладонями, - рисую ей мало, только по лику... изымешь из ящика, отчертишь линию, омоешь маслом, протрешь, высушишь и обратно в ящик, на самое дно... - Ондрей положил орех в лунку, расколол его, зажал ладонями другой орех, - вот иду и думаю: али кто наказал меня? Токмо вот за что? И боюсь подумать: может не должно мне еще лик прорисовывать? Вот и убрали от меня кисточку, дабы не согрешил с образом... скажи мне владыко, могу ли я переступить через такое?
- Если через такое, то не можешь, а если оно не такое? Если кисточку твою махонькую мышь изгрызла? Што тогда? Как образ писать будешь? Ты меня удивил, Ондрей, удивил... из-за кисточки махонькой от иконы отошел... игумен внезапно сомкнулся ртом, а за ним всем лицом, только борода его встопорщилась, и, не размыкаясь, прошептал, - зуб заш-ш-шемило, што-то вострое встряло... - подрагивая бородой, поелозил языком, нащупал, - погоди вытащу, - и, скосив глаза к макушке шишкастого носа, сунул палец в рот, ковыряя им, зажмурил глаза, пыхнул, поковырял еще, снова пыхнул и, размягчаясь лицом, вынул палец с осколком скорлупы на кончике ногтя, - во-о-о, видишь какая махонькая косточка! Што твоя косточка, - кхекнул - хохотнул, - вот и ищи, где вострым колет... а я што хотел тебя спросить: как там Илюшка? Приглядывается к работе твоей?
Ондрей пожал плечами.
- Што так? Неужто не глянется ему твое дело?
Ондрей развел руками.
- Как же так?Я наказал ему приглядываться, у него же есть жилка таковая... опару месит и животинку какую-нибудь или гуся слепит, а раз из коряжки чудо-юдо вырезал, да такое шальное, што благочинный в печку его кинул, а то по снегу-насту че-то начеркал хворостиной, то ли цветок, то ли колесо, то же чудно... Как же так?
Ондрей молчал, катал орех в ладонях и молчал. Игумен сдвигул в сторону короб и посунулся к Ондрею:
- Илюшка мне не родич, я даже не ведаю с какого удела он родом, его Афанасий серпуховский мне прислал, прислал на послушание, потом на постриг... с весны он у нас... печи топит, тесто месит, дрова пилит-колет, старается... а жилка-то его все равно пробивается... по осени што он выдумал: на лопате, коей зерно веем, а зимой снег бросаем, лик нацарапал шилом, и по лику знаешь што выходило? Вроде как девка... спросил я его про нее-то, он молчит, я другой раз спросил, он молчит, а потом сам сказал: то мамка моя, я его пытаю: а пошто на лопате изобразил мамку свою, а он говорит: родитель мой бил мамку такой лопатой, когда пьяный был, отчего она захворала и померла, а я, говорит, от родителя убег, во как! Так я не про то хотел те сказать... а вот когда я был такой же вьюнок, как Илюшка, у меня тоже зудилась такая жилка... я ить знаешь кого помню? Самого Захарью с дружиной, они тогда кремль расписывали великому князю, а меня мальца тятенька в кремль водил, показывал... тятенька-то у меня плотничал, ладил иконные доски, тябла ладил на иконостасы, алтари тоже и солею стелил, знал и умел... митрополит уважал его работу, говорил про него "мастер", вот... и меня вроде как тянуло к этому делу... - игумен зыбко вздохнул, перекрестился, - тянуло, да не вытянуло... и попал я в другую дружину, не иконником стал, а ратником... с самим великим князем ходил на сечи, пролил кровушку басурманскую и не токмо ее... а после мамаева побоища все... извелся душой и в постриг ушел... ты вот меня слушаешь, а я про тебя думаю: кровь людскую ты не проливал, оттого не покинули тебя утехи Господа, укрывают они тебя...
Ондрей вопросительно вскинулся взором к близкому, побледневшему лицу игумена, и тот, вложив ядро в чашечку скорлупы и накрыв его другой чашечкой, продолжил:
- Это мы себе думаем, што икона есть лик небесный, и выше его нам не знамо... а Господь смотрит на нее и на нас и утешается, как родители утешаются малым дитем, когда он лепит што-то им во славу... ты бы пособил Илюшке...
Ондрей разъял сложенный игуменом орех и бросил ядро в посудинку.
- Што орехи-то не ешь? - вяло спросил игумен.
Ондрей не ответил.
- Так ты куда шел-то?
- В пекарню.
- К послушнику?
Ондрей кивнул головой.
- Про кисточку спросить?
Ондрей промолчал, положил в рот ядрышко.
- Так ты меня про нее спроси, и я тебе все скажу, - игумен откинулся телом к стене, разгладил руками бороду, понуро глянул в окно, - это я послал Илюшку в твою келью, принеси, говорю ему, кисточку, коей иконник глаза и уста выписывает, хочу глянуть, какая она, в руках подержать он и принес... а я не сразу ему отдал ее, мой грех, обратно-то он уже по темну шел, в дверях кельи што-то замешкался и обронил твою кисточку, а она, махонькая, и закатилась под пол, и никак ее не достать, пол вскрывать надо... вот я тебя и спытал: нет ли у тебя еще такой кисти... говоришь, вот нету, говоришь, она как перст ангела... получается, доставать ее из под полу надобно... завтра пришлю тебе плотника, вскроет он пол, ты токмо икону укрой, штоб не запылилась... и... и не серчай на нас с послушником, не тронет мышка твою кисточку, не успеет... а теперь иди с Богом, Ондрей, устал я с тобой орехи грызть, зубы-то уже не те, иди, да Епифанию скажи, пусть ко мне заглянет, его тоже поспрашивать хочу... про святую землю, иди... возьми орешков с собой, угостишь писца...
Ондрей поклонился старцу и, прихватив в горсть орехов, отбыл в морозную темень.
***
Глаза, нос, уста - взор, выдох, слово... так сотворено, так пребывает в земном мире от рождения до смерти, так тело обретается с душой, так лик соприкасается с духом. Не озирая дух, человек изображает лик, силясь обличить незримое - так измыслилась икона. Ликоподобие устилает подступы человека к Создателю, силясь обличить незримое - так измыслилась икона. Ликоподобие устилает подступы человека к Создателю, Отцу мира сего.
Владыко сказал об утехах Его, и он не ошибся - земные лики всего лишь блики на волнах вселенского
океана, сочетающего начало с безначалием, отсутствие с безграничностью и вечностью, и оттого блик изменчив, как изменчива волна, от коей он неотделим.
Дух личности безличен, Я - не есть лик, Я - скорее вдох, выдохнутый Творцом. Когда человек выдыхает, он устремляется своей плотью в плоть мира сущностного, но сокрытого от выдыхающего, дабы его выдох не замутил сон Создателя, ибо Его сон проникает в сон земной твари и облекает ядро его яви в скорлупу бытия.
Телесность, отсекаемая смертью от сумрака вечности, уносит с собой ликование ликами, и взор обращается в слепой камень, выдох в пустой ветер, словно в стылый звук; и Я собираю их и осыпаю пеплом на незримую почву нетварного мира.
"Нет", сказанное устами, Я обращаю в "да", услышанное бессмертными; в этом смысле перст ангела и есть кисточка, рисующая нетленное, безликое, рисующее Меня.
Аристов Владислав(меню)