Лик Лобуева был странен, к нему невозможно было привыкнуть, с ним нельзя было смириться. Его голова напоминала ту крупную, мосластую картофелину, которая не смогла разродиться в несколько плодов, пучилась ими, но не смогла, да так и была выкопана по осени лобастая, ноздрястая, с глазками, спрятанными в углублениях между лбом и щеками, и носик, не развившийся по такому лику до носа, торчал ехидно и насмешливо, в то время как все остальные части лица выражали неудовольствие и укор.
Впрочем, посмеяться Лобуев был горазд, и тогда лицо его становилось родственным лику
врублевского Пана; когда Сергей сказал об этом, Лобуев ответил: "Пущай так, только против рогов категорически возражаю - и залился своим младенческим хохотком, - я сам кой-кому в этой жизни рога наставил, - хлопнул Сергея по спине, - но не тебе, про себя не думай, с твоей женой я даже не знаком".
В гневе лицо его сплющивалось: лоб стягивался парой глубоких от виска до виска морщин, носик по-птичьи задирался, подтягивая к себе стиснутый рот и маленький подбородок, глазки становились белесыми и узкими; "Не желаю этого видеть, - умудрялся воскликнуть Лобуев, не разжимая рта, - не желаю!", - отворачивал лицо к окну и начинал жевать, сопя и причмокивая, очевидно, слюну горечи. Отжевав, он опускал руки под стол, опустив голову, хмуро рассматривал их; но вот левая рука появалялась с чайной чашкой, наполненной водой, Лобуев медленно выпивал ее, бросал в рот какую-то кроху и, жуя ее, проговаривал: "извините, но тебе не предложу, не заслужил..." и погружался в короткую, но стойкую дрему. В эту минуту оставалось незаметно покинуть его мансарду. Иногда в последний момент он успевал крикнуть "запри дверь!".
Покидающий мансарду уносил в себе насупленную физиономию ее хозяина, и в течение дня она неоднократно всплывала в самых неожиданных местах и безголосо спрашивала: "ну и што ты здесь делаешь?".
Проходили дни, которые он позволял прожить без него, и телефонный звонок где-нибудь настигал тебя: "Ну чего ты пропал? - слышались его неторопливые слова, - Приходи, я тебе кое-что покажу". Встречал он, окидывая тебя взыскующе озабоченным взглядом, словно выискивая, что можно от тебя отщипнуть и употребить... и не найдя, растягивался блинообразной улыбкой, получался эдакий картофельный блин.
Лобуев обитал в мансарде - "тринадцатое небо" и по этому поводу говаривал, что все небеса, начиная с четырнадцатого и выше, покоятся на его "тринадцатом небе", как строящийся собор покоится на гранитном основании горки, на которой он возводится. Иронию в свои слова он не пропускал, она ютилась в его накрененной усмешке; ответную иронию он тут же пресекал: "и прошу без комментариев... вам еще не явлено... - и, гася усмешку, добавлял, - извольте убедиться в этом сами", и обводил взглядом стены мансарды.
На стенах живопись соперничала с графикой, сакральное с откровенным, апостольское с языческим - таков был круг творческих блужданий Лобуева во времени, свободном от его основного дела архитектуры. Планшеты с перлами зодчества располагались в самом нижнем поясе экспозиции, опять же исходя из ведущей концепции Лобуева - быть базисом, опорой всему творческому пространству; четыре планшета с фасадами собора, в свою очередь, смотрелись опорным блоком всему зодческому ярусу; и собор на планшетах зримо превосходил то, что сооружалось на горке над рекой.
Когда Сергей сказал об этом Лобуеву, тот хмыкнул, - Так оно и должно быть, так оно и есть: на планшетах идея собора, а любая идея превосходит свое воплощение в реальность, тем более в материальную, потому что, - Лобуев вскинул брови и огладил бородку, - идея от Бога, а воплощение от человека, от рук его, от его мозгов и сердца, от его глаз и даже задницы... Вот смотри, - продолжал он,- не по идее, а в идеале я обязан был исходить из правила золотого сечения, так? И я, разумеется, исходил из него, но у меня забродила идея расширить сферы этого правила, его границы и сделать сечение не золотым, согласись, что это земное, а космическим, вселенским, божественным, в конце концов, так вот смотри сам, и если ты сечешь в золотом сечении, усмотри, где я изменил его пропорции, напрягись мозгой и глазом, сообрази, в чем заковыка, а я пока поставлю чайник...
И Лобуев отбыл на кухоньку.
Сергей попытался вспомнить все, что он когда-то знал о золотом сечении, но вспоминалось только фигура голого мужчины, раскинувшего ноги и руки, и круг, якобы удерживающий их от совсем несуразной задвинутости по отношению к остальным частям тела; помнится он подумал, у голой женщины в такой же позе круг может не получиться, а образуется овал или контур крупного яйца, помнилось, что от попытки определиться со своим кругом он отказался.
В лобуевских эскизах семиглавый собор напоминал слитное, выросшее из одной грибницы семейство боровичков или подосиновиков, и когда Лобуев вернулся, Сергей поделился с ним такой трактовкой вселенского сечения, и Лобуев мелко, по-детски захихикал, хлопнул Сергея по плечу.
- Увиливаешь, Серега, увиливаешь, но увиливаешь красиво и правильно, гриб - прекрасный
образец такой формы, вот смотри, - и Лобуев быстро начертил контур молодого боровичка в углу ватмана с эскизом иконостаса, - смотри... все дело в соотношении вертикалей, перетекающих в сферу, с самой сферой, эту задачу решает человеческий глаз с той поры, когда человек осознанно глянул в небесную сферу... вертикали его взоров смыкались в ней или, не сомкнувшись, возврашались к нему, но уже по другой вертикали... так строился собор миросозерцания, а вторжение в космос лишь увеличило параметры этого собора...сечешь? Ну а гриб - самая доходчивая, непридуманная, сотворенная природой модель такого собора. Вот и смотри, - Лобуев подошел к планшету, - я решал задачу, задавшись определенным базисом, где мне остановить движение вертикалей стен и опереть на них своды... здесь или здесь? Так же и с вертикалями барабанов, остановить и возложить на них строго сферические купола, чтобы вошедший в собор, запрокинув голову, увидел не потолок и не бездну, а увидел небо, оно кстати, так и называется в храмостроении, не своды, не сферы, а небо.
Лобуев разлил чай по кружкам и выставил баночку с вареньем: угощайся, сам варил из лесной вишни и черноплодной рябины, пальчики оближешь.
Сергей похлебывал круто заваренный чай, прикусывал густое вкуснейшее варенье, смотрел на планшеты и уже находил отличие сооружения на горке от эскизов, и эскизы превосходили... "К сожалению, - подумал он, - сие неизбежно, - и напрягся давним чувством-видением - как же строили они?", - и повернулся к Лобуеву. Тот что-то увидел в глазах Сергея и, отдуваясь пробурчал:
- Ну вижу, вижу, спросить хочешь... Спрашивай.
- Тебя не удручает мысль, что создатель храма Покрова на Нерли не тратил время и силы на такие вот планшеты?
Лобуев почмокал, вытер пот со лба и ответил:
- А ему не нужно было их делать, они у него все имелись в голове...А к чему ты спросил об этом?
- А к тому, что пока твоя идея собора пробиралась из твоей головы к воплощению через планшеты, чертежи, коих тьма египетская, на стройплощадку, да тем ей еще досталось на орехи от строителей, она утратила свое превосходство, и наоборот, Покрова на Нерли строилось по самой простой схеме: голова, то есть идея указывала своему глазу и своим рукам, что и как делать...
Лобуев зашмыгал носом:
- Ну ты меня достал, без этого самого я с тобой не разберусь, - и извлек из под кипы эскизов бутылку водки.
***
Большая зеленая луговина в углу, образуемом Клязьмой и Нерлью; еле угадываемая тропинка сбегает от Боголюбово и мимо огородов и капустных рядков, мимо лопухов и ромашковых лощинок, как-то боком, по краю луга тянется к неподвижной заводи, опоясывающей зеленый холм голубой глубиной отраженного неба, и к ней те же полосатые отражения облаков и падающая в голубую бездну опрокинутой высотой острая, сверкающая капля белого храма.
Он встречает меня издали, одинокий среди лугов и редких деревьев, принадлежащих скорее
небу с недосягаемыми облаками нежели уютной плоскости междуречья. Но пока я приближаюсь к нему, следуя движению тропы, он слегка разворачиваясь, вырастает, ширится, подчиняя своей незыблемости небо и обретая не моих глазах планетарную прочность. Я провел возле храма весь долгий летний день: бродил вокруг него, сидел, лежал, всматриваясь то в него, то в его живое отражение, рисовал, снова ходил, смотрел, закрывал глаза и видел его, слушал, словно погружался в раствор бело-голубой, сладостной печали храма, воды, неба, трав, деревьев, близкого горизонта с миниатюрной деревенькой на косогоре. Я находился внутри того, что сейчас олицетворяло мечту, я был внутри мечты; я был всем, что составляло вот этот мир, сомкнувшийся вокруг храма Покрова на Перли. И то, что я буду сегодня же изъят из этого мира и перенесен в привычное обитание, уже ничего не значило...
Аристов Владислав(меню)