- В общем так, - сказал Лобуев, - если ты откажешься пить водку, то в том, что я напьюсь до чертиков, будешь виноват ты, и тебя можно будет обвинить как заказчика в срыве рабочего процесса... Попробуй только отказаться... - и Лобуев, выплеснув из кружки остатки чая, налил водки.
Пил Лобуев не спеша, маленькими глотками, словно вкушая некий нектар. Сергей смотрел на него не без содрогания, и, когда Лобуев запрокинув кружку, завершал последний глоток, выпил свою водку залпом, проследил, не дыша, ее продвижение в глубина чрева и только после этого потянулся вилкой за квашеной капустой, и капуста оказалась нектаром высшей пробы, Сергей тут же наполнил ею рот и жевал, услаждаясь и смывая водочную горечь.
- Понимаешь, Серега, - услышал он помягчевший голос Лобуева, - вот ты, как ты сам рассказываешь, да и по выставкам твоим видно, много ездил по старинным городам и рисовал тамошние церкви, так? То есть рисовал и рисуешь воплощение, а у меня такой возможности не было, а сейчас тем паче, короче, храмов в таком, как ты, количестве я не видел и не рисовал, можно сказать, вообще не рисовал, и образовалось у меня или во мне вакантное место, коим для российского художника является православный храм, и во мне оно оставалось свободным всю мою творческую жизнь, понимаекшь, с каким куском вакуума я жил... вот... и вот на меня свалилась такая планида, не срисовать храм, а придумать его, родить заново, вроде как из ничего, стоп! Вначале выпьем, налей-ка ты, а то я могу кому-нибудь из нас не долить, кхе-хе-хе...
Сергей разлил водку и протянул Лобуеву кружку.
- Слушай, Серега, а ведь мы с тобой вот так, только вдвоем, впервые пьем, соображаешь, - Лобуев светился личиком улыбающегося божка, для Пана ему и вправду не хватало рожков, - давай по такому делу чокнемся...
Чокнулись, выпили, и в мансарде стало светлее и просторнее, картины на стенах как бы отделились от них и повисли в воздухе явленными образами, планшеты, наоборот, отошли в дымчатую тень; Сергей расслабленно откинулся на спинку стула:
- Итак, на тебя свалилась планида...
- Нет, не свалилась, а снизошла, и многие годы пребывал под ней, но она меня не замечала или замечала, но не спешила сойти в мое пребывание, Серега, - Лобуев прикусил нижнюю губу и закрыл глаза, - я счас зареву...
Сергей поддел вилкой капусту и поднес к лицу Лобуева:
- Петрович, ну-ка, будь лаской, открой рот.
Лобуев раздвинул губы, и Сергей сунул ему капусту в рот:
- Пожуй и подыши ею, и она успокоит тебя.
Лобуев жевал и кивал головой:
- Это так, она меня всегда успокаивает, лучше всякой валерьянки... Так вот, когда мне предложили
подумать над образом храма, только подумать, я сразу поставил условие: думаю только я, и никаких конкурсов, и батюшка меня поддержал, вроде как поверил в меня... Но прежде чем думать, я полез в книги, я перелопатил их все, все, что издано о православных храмах, представляешь, сколько времени я просидел в библиотеках... И остановился на новгородской Софии и владимирских соборах, - Лобуев помолчал с закрытыми глазами, - остановился и отошел от них, я уже понимал, что мой собор не будет новгородским или владимирским, он будет, во-первых, уральский, во-вторых, он будет алтернативный и металлургическому левобережью и городскому правобережью, он будет стоять между ними, не примыкая к ним, а наоборот, подчеркивая, что они в этом мире временно, а он - на века, если не далее,
на тысячелетия...
Лобуев протянул кружку:
- Плесни чуть-чуть, горло пересохло...
Сергей плеснул и Лобуев быстро выпил.
- Ты же лучше меня знаешь, - продолжил он, покачиваясь телом, - коль родился здесь, что наш город стоит
на костях: казачью станицу снесли и затопили, и вместе с ней церковь, твой Среднеуральск снесли, а гора... ее выпотрошили и теперь там зияет могильная ямища, какая-то Хатынь получается... И по высшему счету город нуждается в покаянии... только никто не думает об этом, человек становится все хуже, все дичее и не думает: отчего? За что несет он такое наказание? А нужно покаяться! И не словом, а деянием, вот собор и должен стать таким первым покаянием, покаянием на века... Когда я приступал к первым экскизам, я уже о нем так думал, и мне это здорово помогло... кумекаешь?
Сергей молча разливал остатки водки и мотал головой: де, не секу...
- Отчего же так? - не унимался Лобуев.
- Давай выпьем и скажу.
Допили водку, закусили капусткой и салом, от единственной краюхи хлеба отшипывали по кусочку... Лобуев убрал опорожненную бутылку со стола на пол, она упала и откатилась к планшету; Сергею почему-то стало обидно за нее, опустошенную и изгнанную со стола, он встал, подошел к планшету и поставил бутылку вплотную к нему, вернулся и глянул на дело рук своих, глянул и удивился:
- Петрович, смотри что получилось...
- Ви-ж-жу-у-у...
- Вот храм нарисованный, а вот она... рядом... совсем рядом... ты можешь представить храм в форме бутылки?
- За-а-просто...
- Тогда вот тебе и альтернатива, и тут же тебе покаяние...
- Серега-а-а, не блу-у-уди-и-и...
- Я не блудю, я блуждаю...
- Все равно не блу-ди, ты же, - Лобуев звучно икнул, - не то хотел мне сказать, что-то... да-а-а, что-то до-бу-ты-лоч-ное, а если о ней, родимой, то такой храм можно построить для еретиков, ведь должна же у них иметься своя церковь, а, Серега?
- Ладно, тогда я тебе скажу... нет, не скажу, по пьяни говорить такое грешнее самого тяжкого греха... как-нибудь в другой раз.
- Сдрейфил?
- Сдрейфил...
Лобуев тяжело вздохнул, тяжко встал, подошел к телевизору, включил его и вернулся к столу:
- А вот они, - кивнул он на телеэкран, - нынче совсем не дрейфят, все вываливают на нас... от чернухи и порнухи до митрополита Кирилла, и никого не боятся, ни Бога, ни президента, ни нас с тобой, кхе-кхе-хе-хе...
Сергей встал и прошелся по мансарде от стены к стене, от натюрморта к портрету и мысленно поменял их понятия: натюрморт - это групповой портрет предметов, а портрет - это натюрморт из фрагментов физиономии, они у Лобуева так и исполнены... Он повернулся к выходу, но Лобуев остановил его:
- Погоди, не уходи, сейчас, должен Голодаев подойти с картонами, вместе глянем.
- О чем картоны?
- То ли апостолы, то ли евангелисты, толком не знаю, но звонил, просил на просмотр.
- Ты же с ним вроде не в ладах7
- Не то говоришь, видеть его не желаю, а вот сподобился он, поручили ему святых для храма рисовать... Ну и ладно, он все же мастер... и потом, чует мое сердце придет он не только с картонами... вот увидишь.
Сергей остановился посреди комнаты и уперся взглядом в тушевой "наворот", висевший над головой Лобуева; сам автор дремал, скрестив на груди руки. "А в своих "наворотах" ты не дремлешь, - с умилением подумал Сергей о хозяине мансарды и уже жестче, - но и покаяния в них я не вижу".
"Навыворот" назывался "Взгляд осла" из серии "Эмоции". Сергей всматривался в двойной взгляд, исходящий из центра композиции, всматривался, покачиваясь на ногах; он недавно заметил, что в картину интереснее всматриваться, будучи в колебательном, слегка ассиметричном движении, возникала иллюзия какой-то подвижки внутри самой картины, усиливалось ее восприятие. Сергей покачивался и смотрел, "наворот" обретал некоторую явственность, а взгляд из-под шеи осла начинал "доставать"... "Вот так то, - подумал Сергей, - а то наворотили, и дело с концом".
"Теперь все, это конец", - услышал он голос за спиной, обернулся и увидел изрядно постаревшее, но вcе еще породистое лицо героя телесериала. "Если бы это он о себе, как о простом смертном, то его "все" оказалось бы чрезвычайно интересным... а так... слова из очередной сказочки", - подумал Сергей и услышал голос Лобуева:
- Да отключи ты его... надоели... одно и то же... совсем оборзели.
Сергей согласно кивнул: все так все, конец так конец... и ткнул в клавишу выключателя, лицо телегероя брызнуло серыми искрами и погасло. Лобуев засмеялся:
- Как ты его ловко, раз и нет его, и телевизор тут вроде и не при чем... Вот бы нам так: нажал выключатель и появилось потребное, ежели не то, снова нажал и оно исчезло.
Сергей прицелил указательным пальцем в лоб Лобуева:
- Вот ты и должен быть среди нас таким выключателем... причем исправным, без осечек, а ты... - согнув палец, Сергей приблизил к нему большой и поводил эту фигурку перед глазами Лобуева, и тот сморщил лоб, поджал губы, зачесал глазное веко и прошепелявил:
- Да ладно тебе, што я... совсем уж што ли... ну бывает... и с тобой бывает... да все мы одинаковые...
- Но ты же выключатель...
- А ты?
- Я? Я - проводок.
- Ха-а-а, Серега-проводок, ловко придумал... А кто лампочка?
- Как кто? Кого ждем, он и будет лампочкой.
- Ха-а-а-хи-хи, кто ему скажет, что он - лампочка, ты или я?
- Выключатель скажет, проводок, как правило, не заметен.
- Хи-хи-а-а-а, вот потеха будет, непременно скажу, а то он совсем завыеживался, маэстро долбаный... был маэстро, а стал лампочкой, ну спасибо, Серега, позабавил, а то достал он меня...
- На то он и маэстро, чтобы доставать
- Долбаный он маэстро...
- Тогда не доставать, а долбать.
- А вот это ему хераньки, нынче он подо мной, а не я под ним. И ты же видишь, не тянет он, не
вытягивает Богородицу... Как ты давеча сказал? Царица Тамара? Во-о-от, один вместо Богородицы царицу Тамару рисует, другой заместо апостола - царя Гороха какого-то, обкакались наши маэстришки, забыли лики, все маски какие-то малюют, а лицо - это лик, а лик - это дух, а дух... что есть дух, Серега? Эхма, не хватает еще по маленькой, выпили б, и ты мне про дух что-нибудь сказал, можно про свой...
Лобуев снова почесал глаз, вытер пот со лба и выразительно уставился на кружки, и в дверь позвонили. Сергей развел руки и, склонив на плечо голову, направился открывать дверь, его провожали вздохи и бурчание Лобуева и "взгляд осла". Перед дверью он остановился и спросил:
- Кто?
- А кого ждем? - спросили за дверью.
- Лампочку, - проговорил Сергей, отодвинул щеколду и открыл дверь.
За порогом стоял Голодаев в обнимку с рулоном картона и сумкой через плечо, на лице сияла широкая улыбка.
- Ты и впрямь светишься, - ответно улыбнулся Сергей, - привет, заходи, тебя, кажется, нам и не хватает.
- Вот как, ну это здорово, я просто счастлив слышать такое, помоги мне с картоном, - и Сергей подхватил край рулона.
Лобуев встретил их словами:
- Словно гроб с покойником несете, может помянем?
И Голодаев радостно подхватил:
- Помянем, обязательно помянем, - и похлопал по сумке, - только вначале глянем на покойника.
- И-е-х-х-х-ха, - крякнул Лобуев, - наливай! Тьфу на вас... разворачивай.
- Помоги, Сергей, - попросил Голодаев.
Опустили рулон на пол и раскатали чуть ли не от стены до стены; на картоне зияли провальными глазами лики старцев.
Лобуев тяжко встал, приковылял к картону, перекрестился на "взгляд осла" и проговорил:
- Ну, с Богом, тихо смотрим... - и подбрел вдоль края картона, дошел до его угла, повернул обратно, остановился возле среднего старца и воскликнул:
- Голодаев, а ведь он на кого-то похож, так? И я тебе скажу на кого... Помнишь, ты делал портрет Героя Соцтруда, сталевара-ветерана, копия он, - и захохотал, - Голодаев, Голодаев, крепко они в тебе сидят, герои твоих шабашек, а? Че молчишь? Ладно, перекладывай из сумки на стол... глядишь и поможет.
Они пили водку, и старцы смотрели сквозь них в четырнадцатое и выше небеса. "Что ж, - подумал Сергей, - они возносятся взорами, мы возносимся питием и опьянением, важно не мешать друг другу, не пересекаться... - и, обратившись к Голодаеву, спросил:
- Как часто ты с ними общаешься?
- Каждый день, - ответил, извлекая из банки кусочек сайры, Голодаев, - что-нибудь да отработаю, а что?
- Во снах они тебе не являются?
- Вон тот, сталевар, как-то приснился, но я так и не понял, кем он был, сталеваром или апостолом? Что-то просил у меня, но я не разобрал, что, - Голодаев усмехнулся, - может...
- Ха-х-х-а-а! - перебил его Лобуев, - да он просил тебя, нарисуй его таким, каким он задуман для собора, а потом, если бы ты нарисовал его таким, каким ты видел его во сне, ты бы продвинул всех нас... вот только куда? Нет, этот ход, иерей не примет, забудем о нем, Серега, наали-вай!
Сергей разлил; Голодаев поднял свой стаканчик:
- За что пьем?
- За-каз-чик, давай-й-й, тостуй-й-й, мотнул головой Лобуев, - и споем, не-е, я спою, на пра-пра-вах-х-х хозяина, дол-ж-жен ж-ж-же хо-зяин раз-раз-з-лекать гостей, ну-у-у, валяй тос-т-.
- Ну, за успех нашего безнадежного дела.
И они выпили.
Лобуев приложил палец к нубам, призывая гостей к молчанию, навалился животом на стол, вздохнул и запел щемяще тихо и медленно.
Жила-была в деревне,
Доила я коров,
Про горюшко не знала,
Не знала про любовь.
Приехал к нам в деревню
Красивый паренек
Прошли мы с ним на пару
И сели на пенек.
Мы долго с ним сидели,
Меня он целовал.
И пташки громко пели,
Домой не отпускал.
Уехал мой миленок
В далекие края,
Оставил мне на сердце
Тоску да лишь печаль.
К концу пения в прикрытых глазах Лобуева появились слезы, он тщательно вытер их и прошептал: "Это мамина песня"...
***
Троицкая церковь, в которую моя мама маленькой девочкой бегала босиком по тропе от своей родной Шепелихи, мимо ныне исчезнувшей Жадобихи, вдоль лимтюгинских огородов, через край Арефинского, по
выгону между Верхним и Нижним Чабышево, через воронцовский овраг, стояла неподалеку от Юрьевецкого тракта. Но я впервые увидел ее не с дороги, а выйдя лесной тропой к лямтюгинским банькам. Белый конус колокольни и синий купол храма выглядывали из-за ельника и я мгновенно восхитился сказочной картиной; покосившиеся, теремчатые баньки, узкая полоса цветущих льнов, темная стена ельника, верхи храма и чистой синевы небо с единственным облаком.
Я сел на приступок ближней баньки, привалясь к ветхой дверке, и принялся рисовать эту сказку; рисовал быстро и разом все: и куполок, и льны, и облако, и банный теремок. Тишина и теплынь обуяли меня, и когда за спиной что-то ворохнулось, то в меня не проникло, я рисовал... И только когда услышал возле себя сопение, оглянулся: маленькая девочка в цветастом сарафанчике и розовой панамке на голове, сопя, тянулась из-за моего плеча, пытаясь разглядеть мой рисунок.
Я отвел рисунок чуть в сторону и сказал: "Смотри", Девочка заулыбалась, протянула руку, ткнула пальчиком в облако и тихонько выговорила:
- А ево узе нету.
- Но оно было, и я успел его нарисовать.
Девочка промолчала.
- Что-нибудь еще скажи о рисунке, - попросил я девочку.
- А кому ты ево рисуешь? - старательно выговаривая слова спросила девочка.
- Маме.
- Какой маме?
- Как какой, моей.
Девочка внимательно посмотрела мне в лицо, очевидно, силясь представить: какая же у такого бородатого дяди мама.
Я решил помочь ей:
- Как тебя зовут?
- Наталка.
- Понимаешь, Наталка, вот когда моя мама была такой девочкой, как ты, она жила здесь, вон там, - и я махнул рукой на лямтюгинские крыши, - а в ту церковь, видишь ее за елками, она бегала босиком.
Наталка глянула на свои сандалии и спросила:
- Зачем?
- Что зачем?
- Зачем бегала туда?
- Ну-у-у, чтобы там зажечь свечку...
- А зачем?
- М-м-д-а-а, знаешь, Наталка, вернусь домой и спрошу об этом мою старенькую маму.
- И картинку ей показис?
- Конечно, и картинку покажу и скажу ей, что девочка Наталка ее тоже видела.
- А я тогда про твою мамку расскажу своей мамке... - и девочка вздохнула, переступила ножками, повернулась и потопала к ближней избе. Внезапный ветерок задрал угол моего рисунка и кинулся напрямки вслед за девочкой.
Мама-мама-мама, свечку в Троицкой церковке я тоже зажгу.
Аристов Владислав(меню)