Печка умолкла: последние поленья оказались столь сырыми, что печного жара не хватило выпарить из них замороженную мокреть, и огонь сник и исчез в углях под черными тушками обгоревших поленьев, и печка умолкла. Казалось, не огонь погас в ней, а выгорел единственный звук, источаемый ею, выгорел, стал пеплом безмолвия; но человек, казалось, не внял объявшей его тишине. Он сидел на лавке неподвижно и согбенно, упершись взором в свои руки, уложенные на коленях; человек внимал только им, своим рукам, и они отдыхали, так ему мнилось... "Пусть и они побудут в тишине, - подумал он, - пусть и в них погаснет огонь и схлынет жар желания, пусть к ним вернется телесная истома, не буду тревожить их..."
За окном скрипнуло дерево, и человек прислушался; ни о морозе, ни о ветре он не подумал, а
вспомнил упругие колебания ствола: он тогда стоял, притулившись к дереву плечом, и колебания отзывались в нем неведомой ему благодатью, он тогда закрыл глаза и отдался ей, сливаясь телом с плотью дерева, ногами он ощутил некое плавное усилие - натяг в жиле корней и головой - покачивание тяжелой кроны... тому дереву, сосне, он доверил себя всецело. Однажды дерево вздумали спилить, дескать мешает своим скрипом почивать благочинному, и он было собрался духом выступить в защиту сосны, но тут благочинного отозвали в престольный град, и о дереве забыли, и он тогда робко возблагодарил Всевышнего за проявленные мудрость и милось, и благодарение его было услышано...
***
И пришлось дерево взять под особую опеку, пришлось насытить его особой силой и светом, и человек начинал об этом догадываться. Вот и в скрипе он пытался услышать не только древесные защим и теснину, не только борение сосны с ветром или морозом...
***
Но взор от рук своих человек не отвел. Он высмотрел бурое пятно на мизинце левой руки, потом поднес правую руку ко рту, смочил слюной край рукава и протер мизинец, пятно исчезло. Чистота смытой
кожи умилила его, и он подумал, что то же самое придется исполнить на иконе - смыть, соскоблить этот цвет и нанести другой, чище и явственее, скорее ближе к синему, подумал он и вздохнул и потянулся к печке, ворохнул кочергой поленья, лепестки огня возникли над углями, он снял с головы клобук, краем его взмахнул над поддувалом, багровые огоньки вскинулись ввысь и затрепетали длинными, белыми лепестками, и он в который раз подивился этому внезапному преображению цвета в свет, этому очищению огня от обжигающей телесности. "Огонь испустил дух, но не так как испускает его человек, - подумал он и осторожно дунул в сонм пламенных лепестков, и они разом вскинулись в глубину печного зева, и поленья заискрились, защелкали, - вот мой выдох предстал огню духом, оживил его, дал ему силу, а что такого я выдохнул? Тленное или спасовое? То что я вдыхаю, почитай, с николиных морозов..." И он вспомнил день, когда снял с иконной доски холстину и развернул доску к лампаде, к своему лицу. Воздух в келье в те дни был сух настолько, что возвращаясь с моления, он натирал снегом опаленное молитвой лицо, входил в келью и лицо и борода высыхали до того, как послушник, следящий за печкой, покидал келью; он крестил спину отрока и подходил к доске, садился подле нее на скамеечку и ждал...
***
Он не знал, что его ожидание служило изнанкой иного ожидания, ожидания рукотворного лика, приемлемого Самим носителем его, Тем, Кого они именуют Спасителем, Спасом. Он сидел на скамеечке, поджав ноги и посунувшись телом к доске, он высматривал грунтовый покров ее, как высматривают в ясную ночь звездное небо, подробно и трепетно, понимая, что межзвездная пустыня не есть пустыня, а есть невидимое тело вечности, и что обитание в нем есть продление обитания земного, и что он, посягнув на изображение этой невидимости, не может решиться на своеволие, на сокрытую мудрость, что лик ему должен быть предсказан, навеян свыше, и он ждал. И был ниспослан Я, и Я выбрал скрипучую сосну и угол его кельи. Господи, - услышал я его тихие слова, - не дай мне посрамиться в деянии моем, позволь моему ничтожеству приблизиться к Тебе и увидеть столько, сколько Ты сочтешь полным для написания лика Твоего.
***
Он достал из-за скамейки берестяной короб, вынул из него тонкую, упругую кисточку; и в этот момент в дверь постучали, потом она отворилась, и в келью вошел послушник. "Отче, - промолвил он, - тебя зовут к игумену". Он вернул кисть в короб, накрыл холстиной доску и погрозил пальцем послушнику: "Смотри... коли что, осерчаю..." и улыбнулся мягко и забывчиво.
Он вышел из жилища, и мороз обрушился на его лицо; царапнуло скулы и щеки, стиснуло в носу, обожгло над глазами. "Во как! - восхитился он, - вот так и нужно писать лик... обмороженные надбровья и стылые глаза, может быть и там у Него мороз и стылось как светлая благодать, как очищение, как не испитая вода... я вдохнул, и мне легко... каково же будет, когда я выдохну? Прости меня, Господи, но мне должно выдохнуть Тебе... доска ладная, крепкая... остается обличить ее... как же мне пригубить ее? С чего начать?"
Под ногами как песок шуршал льдистый снег; следы монастырского кобеля Черныша пересекали тропу к трапезной избе, по которой они шли к игумену.
"Иля! - окликнул он послушника, - игумен откушал или как?". Послушник заливисто хохотнул и пнул лаптем снежный ком:
- Не-а-а-, он поостыл и греется, на печи пребывает.
- Так что я иду?
- Так он звал.
- А может не звал... поблазнилось тебе?
- Не-а-а, он сказал: чето Ондрей затих, совсем засмирился, ну-ка, говорит, покличь его, может че испросит у меня...
- Так и сказал "испросит"?
- Ага, так и сказал, а еще сказал: "Ежели почивает, то не тревожь, он, говорит ныне не с нами, один и спит".
- Ну-ка, постой, а ты что сам про это думаешь?
Послушник, сбивая снег, пристукнул лаптем о лапоть и неуверенно проговорил:
- Как это так? Рази я могу думать об этом? Игумен говорит, что в твоей келье пригостился Святой Дух, и что всем прочим не следует мешкать возле Него...
Ондрей приблизился вплотную к Илье и тихо сказал:
- Скажешь игумену, что я счас приду, что я доску не так закрыл холстиной, иди, скажи ему, я счас
вернусь, - и повернулся и заспешил обратно в келью, отирая отяжелевшее от мороза лицо и снимая иней с усов и бороды.
Ондрей вошел в келью и увидел, как холстина медленно сползает с доски, и следом за ней опускается полоска заоконного света; Ондрей завороженно проследил до конца движение холстины и света и, не смея подойти к доске, сотворил крест... "Ежели это Ты, - дерзнул помыслить он, - то не дай мне ослабнуть, дай силы начати, только начати...". Ондрей нащупал в кармане армяка грифелек, подошел к доске и быстро прочертил линию носа, от нее бровные дуги и под ними глазные зевницы, потянулся было означить зрачки, но заколебался и опустил руку, сунул грифелек назад и поднял с пола холстину; прикрывал доску осторожно, как мать спящее дитя... накрыл и вышел из кельи.
Игумен сидел на печи, свесив ноги в чунях, на коленях покоился требник, узловатый палец был всунут в книжицу заместо закладки. Ондрей молча поклонился, прикоснулся носом и бородой к свободной, протянутой руке и вопрощающе глянул в глаза старца.
- Вот прочел тут в шестом икосе: "Возсиял еси свет животный..." и дай, думаю, позову тебя и спрошу про сей свет... про свет святый, фаворский нам пущай и неявственно, но ведомо, и на образах вы его выводите, а вот што ты скажешь про сей свет животный? Может ли он быть на иконе при лике святом? Что скажешь, Ондрей? - игумен поерзал задом и продолжал, - сядь подле меня, маленько с тобой поречяем... притомился я перстом безымянным на печи торчать... Илюшка ишо бестолков и сонлив, што не скажу, усупится, щеки напузырит и сопит, молчит и сопит, и мороз-то его не берет... так что скажешь про свет-то животный?
Ондрей сел на лавку, нога игумена приткнулась к его плечу.
- Ты на меня не серчай, я ишшо подышу теплом... - сказал старец, - а коли хош, садись рядом со мной.
Ондрей качнул головой и сказал:
- Наверное, свет животный истекает отовсюду и от солнышка тож, солнышко взошло, и свет его возсиял, и все его видят, все ему радуются, но никому он не диво... я, как к тебе пойти, видел, как он гуляет по доске... так я подивился...он словно живой был, тряпица с доски сама сошла вниз, а он за ней следом, она доску ослобожает, а он тут же заполанивает ее, может так оно и есть: животный от того што живой, может...
Игумен ткнул Ондрея чуней в бок и, перебивая, спросил:
- А рази в эту пору солнышко в твоем окне светит?
И Ондрей осекся: солнце с полудня перевалило за венец палат, и потом, доска-то стоит к окну наискось, прямого света на ней не бывает. получается, свет исходил не от окна...
- Что молчишь? - услышал Ондрей голос старца.
- Но светилось, я видел, - Ондрей встал и повернулся к старцу, - я видел... свет на доске... он был - Ондрей запнулся, - он был как живой, он вот так, - Ондрей медленно повел ладонью в воздухе от лица старца к своему лицу, - опускался, тряпица сползала с доски, а свет опускался...
- Погоди, - снова перебил Ондрея игумен, - пошто доска у тя стоит, а не лежит? Рази стоймя ее расписывают?
Ондрей, словно не слыша, смотрел на руки игумена, удерживающие на коленях требник, и говорил:
- Я же шел к тебе... следом за послушником, я не думал воротиться, а воротился и увидел...
- Так пошто доска-то стоит? - не унимался игумен.
- А-а-а! - словно очнулся Ондрей, - я так грифельком работаю, как на стенке, а как приступлю к краскам так и положу ее, так оно мне сподручнее.
Игумен снял правую руку с требника и двуперстием перекрестил Ондрея:
- Ты шибко не задумывайся, мне сказывали, ты уже Спаса выписывал и не одного, Бог даст, и с этим справишься, в келье-то твоей ладно натоплено?
Ондрей кивнул головой и сел на лавку.
- А в избе, где ты почиваешь?
- И там ладно, послушник следит... а коли што я и сам дровишек подбрасываю...
- Ну и ладно, Илья хоть и ленив, но тебе он помощник, то, што ты творишь, его манит, ты не таись от него, пущай поглядит, поучися...
Ондрей согласно кивнул, но сказал другое:
- А в Писании про животный свет ничего не сказано.
- Погодь, я слезу, - игумен оперся о плечо Ондрея и боком сполз с печи на лавку, постоял на ней, пошоркал чунями, разминая стопы, и осторожно, не отпуская Ондреева плеча, шагнул на пол, - пойдем, я тя киселем угошшу, засмурился, вижу, ты от нашего речения, самый раз кисельку хлебнуть.
Они обогнули печь, зашли за занавеси и встали пред столом; Ондрей оказался против образов, заполонивших темный угол; единственная, толстая, оплывшая воском свеча испускала из себя пламенный стебелек и освещала примыкавший а ней образ святого Николая.
Пока игумен творил короткую молитву с просьбой не отвести святого взора от них, вкушающих кисель, и услышать их благодарение... Ондрей вторил поклонам и крестам старца и всматривался в лик святого, в птицеобразную линию носа и бровей, в твердые скулы и округлый оклад бороды и черепа, всматривался и пытался узнать: рука чьей дружины писала здешние образа?
- Ты какой кисель желаешь, - услышал Ондрей голос старца, - клюквенный аль овсягый?
- Клюквенный, - ответил Ондрей.
- Молодцом, - одобрил игумен, - он ишо и на меду и ишо к нему пряничек полагается, щас достану... а я овсяный аль гороховый люблю, да горох ныне плохой уродился, и тот весь изошел, овсяный вот хлебаю, садимся...
Они уселись за стол; игумен подвинул Ондрею глиняный жбан и чашу, де наливай, снял с полки туесок с пряниками, поставил возле жбана: "Перед трапезой попотчуемся..."
Прихлебывали не спеша из чашек, Ондрей прикусывал от пряничка, еще мягкого, солененького и сладенького вместе.
- Не думай об том, што говорили, - прервал молчание игумен, - лучше скажи, как у тебя икона поживает, аль все еще ждешь знамения?
Ондрей отер тыльной стороной ладони губы и усы:
- Намедни начал работать... нос и глаза обозначил как раз седни... перед тем как сюда пойти... а знамение... Может оно и было, а я его не почуял... знамение намолить надобно, намолить праведно... Вот мы с Данилою во Владимире собор подписывали, собор то Успенья, мы и давай поститься и молиться иконе Пречистыя Богородицы, а икона сия есть чудная... написал ее своими руками Петр преподобный еше на Волыни, когда был игуменом в Ратском монастыре, а потом она перешла в Киев к митрополиту Максиму, а потом с игуменом Геронтием путействовала в Царьград, и там Патриарх Афанасий поперву возвел в первосвятейший сан Петра и вернул ему его же икону и наставил отправиться с ней в Киев, а потом во Владимир, в самую соборную церковь Пречистыя Богородицы Успения; вот мы с Данилою ей и молились, и поначалу нам с Данилой было всуе тяжко, не отпускала она, Пречистая, нам грехи наши, не очищала наши духи... вроде как тяготилась нами, - Ондрей тяжко вздохнул и отставил чашу, - я молился, молился, потом отпал, а, отпав, думал о святителе Петре... думал, как же так? Что есть иконный лик? Рукотворное писание на доске или промысел Всевышнего, коим нам не усладиться, не усовеститься? - Ондрей хлебнул киселя, стукнул губы и улыбнулся пряничку в руке, - святитель ли настиг свое писание или оно неотрывно следовало за ним, ожидало его?.. А тут мы с Данилою... пред ней матушкой... Тяжко было... от клязминской стерлядки отказались с перваго дня, от пирогов с грибами тож... Даниил пил воду, што отстаивалась пред иконой, другую не пил... Я же совсем ничего не пил, вкушал только хлебушек да просфирки... Отче! О знамениях я тогда и не помышлял, я видел Ее, рукотворную Петром Пресвятую Деву и думал: а што дивилось преподобному, когда он творил Ее? Отче! Мне ныне ничего не дивится, а мне потребно умирение духа моего и трепет в очах и прочность в руке... Отче! Знамение я, может быть, проспал... проснулся и ничего не помню... или боюсь вспомнить... Отче-е-е! - Ондрей с силой огладил тело жбана и уже тише, - отче, услышь-ка меня, пред тобою я таков, каков я есть, чернец, и не мне дерзать, а я дерзаю... Отче! Рази я достоин измыслить взор Спасителя! Он же не видит меня, отче! Он не видит меня, Он видит рази што мое предпричастие...
- Что? - вскинулся игумен.
- Мне и то не позволено... не знамения я жду, а позволения...
- Ну-ка, докушай пряничек, - игумен строго глянул на Николу, затем на Ондрея, - мне говорили, што ты смурной, што ли неуютный какой-то, говорили... и я думал, не зазвать ли сюда на писание грека али серба... и дело будут вести по-издавнему и говорения пустого не будет... и душе и сердцу тогда покойнее будет... да владыка указал на тебя... Я што хотел тебя видеть... не о знамении речь, к нему мы малы и низки, как чада новорожденные... нет, я хотел, штобы ты заключил наше богоугодие в царствие Христово... Ты устоялся в нем, пиша в Москве и округ нее и во Владимире вот тоже, вот и у нас надобно устояться тебе... Не ведаю, какова прольется на тебя далее воля Господня, не ведаю, но чую, что прольется... Но вот, Ондрей, холодно и люто окрест, и народец оттого сник, замирает как муха под стрехой... согреть бы его... Я вот с печи слез и мерзну, а у него-то и печи надобной нету, Ондре-е-ей! Чем человека согреть, чем? Вот тебе и знамение, вот тебе и позволение... О, Пресвятая Владычица Богородица, Царица небесная, услышь стенание мое и вопль сердца моего внуши, о, Госпоже Богородице Царице...
Игумен возлег бородкой на руки, покоящиеся крестом на столе и закрыл глаза; и Ондрей не посмел откликнуться ему.
***
Они думают, что они внизу, что они малы и низки, что их мощь или немощь напрасны, что полог бытия, распластанный над ними, укрывает их от непредставимого, невыносимого, что исторгаемая их устами молва или анафема одинаково распахивает дверь в доме Вседержателя мира сего; они замиряются прикасаниями к снам о Нем; они слабодушны настолько, насколько телесны их притязания к Его всеблагости; самое невосполнимое то, что они полагают, что Я сродни дождю или туману, или просвету, что Моя третичность, неизобразимая и оттого невоспроизводимая, позволяет им не утруждаться ожиданием, постижением приобщения к яви Моего присутствия; они пытались возлюбить инакость, объявшую их, но возлюбили опять же себя; они кушают кисель так, как они пытаются предстать пред Нами: глоток за глоток, поглощение за поглощением, и никакое смирение не проясняет их несмысление. Ибо нет святителей и нет святости, а есть свет и воля сотворившего его, и Я всегда с ними как мороз, ниспосланный никем; я вижу, как один упокоился и закрыл глаза, а другой ему не откликнулся.
Аристов Владислав(меню)
"Собор"
кондак десятый
