Cергей шел к Лобуеву, шел мимо рынка и вспомнил и завернул: так ли оно там или иначе?.. В фруктово-овощном ряду должна сидеть щекастая, крутолобая мадонна с печально-тревожными глазами и уютными, детскими кистями рук, в которых, когда они не находились в работе, появлялся желтенький платочек, и коим мадонна изредка снимала что-то с губ и ресниц. Один раз Сергей покупал у нее хурму, другой раз груши и апельсины, и голос у мадонны оказался какой-то грушево-апельсиновый; улыбки на ее лице Сергей не видел.
"Вот базар, - подумал Сергей, - людской омут, одни желают избавиться от товара, другие приобрести его, одним - много - мало, другим мало - много, а вместе всем одинаково, а она вот сама по себе или нет, не так, не было бы меня, не было бы и ее, мадонны, нет, опять не так, не было бы рынка, не было бы ее... И потом, наверняка, Лобуев раскрутит питие-похмелье, так возьму-ка я яблок...", - и Сергей направился в глубь базара.
Но место мадонны оказалось занято другой торговкой: упитанной, плечистой дамой с сигаретой в губах; с яблоками она обращалась как с картошкой, и Сергей отказался покупать что-либо у нее, прошел по ряду далее и купил яблоки у молодого, быстроглазого "чебурека".
"С мадонной полный облом", - грустно размышлял Сергей, покидая рынок, и совсем взгрустнул, когда увидел приближающегося к нему Голодаева и прозелита, "К Лобуеву?" - ответил Сергей вопросом на их приветствие, и Голодаев, приподняв сумку, подтвердил. Прозелит брезгливо глянул на сумки Сергея и Голодаева и промолчал, похоже он был не в настроении...
К Лобуеву они поднимались молча, не глядя друг на друга; "отчего мы так не рады друг другу, - размышлял Сергей, перебирая монеты в кармане куртки, - мы даже не рады и тому, что мы делаем для храма, а-а-а! Оттого мы и не рады друг другу... И Лобуев, как никто, это чует... он-то свое сделал, он-то воплотился... а мы совсем еще прихожане в этом деле кроме "Аллилуйя" и "Аминь" ничего не речем..."
Лобуев встретил их тоже молча, насупившись, в руках у него рдело надкушенное яблоко, кусочек яблочной кожуры свисал с левого уса. "Уже закусываем, али как?" - спросил словоохотливый Голодаев. "Прежде по делу", - буркнул Лобуев и развернулся к мастерской, не желая быть последним в шествии по ней. "Николаевич, запри дверь!" - крикнул он Сергею.
Собственно собрались они по зову хозяина мастерской: "Кое-что хочу вам показать... посмотрим и обсудим...".
Посреди мастерской на мольберте стоял планшет с изображением Богородицы, но без
младенца; вместо младенца в руках ее возлежал голубой, весь в зеленых и фиолетовых прожилках шар, и прожилки намекали на некий лик местами суровый местами радующийся...
"Вот, - сказал Лобуев, - смотрите, потом расскажу... а потом уж вы скажете". Все четверо стояли перед планшетом, смотрели, менялись местами и снова смотрели; Лобуев грыз яблоко, сопел и, не выдержав, заговорил:
- В общем так: понимаете, я вот как подумал, что мадонна с младенцем это образ двухтысячелетней давности, то есть концепция с бородой, а сейчас концепция совершенно иная, если вы помните, если вы внимательно читали евангелие, то должны вспомнить, что на исходе земной жизни Христа Мария была от Него отстранена, помните Его слова о матери своей и братьях? Кажется, у Марка, Он даже не пожелал с ними разговаривать... А в наше время, думаю, они и подавно врозь, возле Бога, а врозь, и ближе к нам ныне не Христос, а Богородица... Христос за эти две тысячи лет ни разу никому не являлся... а Богородица многим и не раз... Оттого и множество икон с Ее ликом... Вот и я изобразил Ее сегодняшнюю, не с младенцем в руках, а Землей, планетой нашей, ныне мы ее младенцы...
Прозелит фыркнул, уселся в кресло и изрек: "приехали...".
Голодаев глянул на него с укором и спросил:
- Кстати, а что мы знаем о ее последней судьбе?
И прозелит, удобно укладываясь в кресле, ответил, что через пятнадцать лет после вознесения Ее сына она умерла в Гефсимании, где проживала все эти пятнадцать лет у Иоанна, и что вскоре Ее тело тоже было вознесено, "дабы быть Благословенной" там, где до нас уже давно никому дела нет...
- Что ты мелешь! - вскинулся Лобуев.
- Нет, что ты мелешь! - тихо вскипел прозелит, вскидывая руку к планшету, - и кому ты хочешь всучить такую Божью Матерь, да! И как ты ее назовешь? Или уже назвал? Одумайся, маэстро, - и махнул рукой, - а я все пас, больше об этом ни слова... и просяще к Голодаеву, - Но по такому случаю я бы выпил...
- Погоди ты, - ответно махнул рукой Лобуев, - погоди... Это чем моя Богородица неугодна? Да и кому? Всем скопом или каждому в отдельности? О Них, - Лобуев вздернулся бородкой к потолку, - говорить не будем, о Них ныне мы ничего не ведаем... так кому? Тебя что, не устраивает - планшет или моя концепция? Отвечай!
Прозелит тихо, но въедливо рассмеялся и ответил:
- И то, и другое, но я отвечу проще: Пикассо нарисовал девочку на шаре, а ты девочку с шаром, и разница в одном, Пикассо на божественное и не нацеливался, а ты нацелился, но промахнулся, лучше бы ты в ее руках буханку нарисовал или, на худой конец, цветок какой-нибудь лесной...
Лобуев сложил фигу и сунул ее прозелиту,
- Мне что уйти? - спросил тот, приподнимаясь в кресле, но Лобуев надавил ему на плечо:
- Нет, сиди, я из тебя еще не все выжил по этому поводу, еще не все! - и пригрозил ему пальцем, - и ты меня не убедил! То, что я сказал, факт, факт времени...
- Факт или фактор? - перебил его прозелит.
- Не ерничай! - дернулся к нему Лобуев.
- Э-э-э-э! Господа! - выплыл из молчания Голодаев и, подмигнув Сергею, - дело, я вижу, более чем серьезное, поэтому давайте приступим к нему всеми наличными силами, Петрович, очисти немного стол... и начнем с начала, да по маленькой, да не по одной, глядишь, и что-то прояснится...
Пили "аксаковскую" водку, закусывали кто бутербродами (селедка с луком на ломтике никитского хлеба), кто яблоками, и когда порозовевший прозелит, выпив третью стопку, спросил у Лобуева: "Так что ты еще хотел из меня выжать?", тот взял яблоко и, глядя на него, сказал:
- Пойми, в моем храме всему нашлось место, а вот ему, то есть шару, полной завершенной сфере, нет, и меня это не отпускает... Знаю, что нельзя и все прочее, святые отцы из епархии не пропустят, но, как архитектор, мечтаю его увидеть где-то среди куполов, мечтаю и все тут! Вот я и подумал, хотя бы изобразить его, а как и где, вы увидели своими глазами... Николаич, ты-то что скажешь?
Сергей только что разрезал яблоко пополам, одну половину положил в тарелку и, замешкав с ответом, вернул отложенную половину и приложил ее к первой:
- Смотри, в этот шар сложно войти, и откусить от него - не самый простой вариант, куда проще, когда шар состоит из двух разъемных полусфер, куда понятнее, когда в руках у Богородицы младенец; нет, господин главный архитектор, я выкатываю черный шар и прошу его запротоколировать...
Лобуев неожиданно яростно чихнул, Голодаев тут же разлил водку и попросил: "А мне можно слово молвить?". Лобуев снова чихнул и разрешающе махнул рукой. Выпили.
- Можно, да? - протянул Голодаев руку к половине яблока и, не услышав отказа, взял ее, откусил, - так, разумеется, проще изгрызть яблоко, то есть разрушить шар, так? Потом, шары или лучше сферы, сотворенные, как говориться, Высшими Силами, неразъемные, на полусферы их не разделить, так, да? Потом, Петрович предлагает новый, можно сказать, что ли тип Богоматери, так? И почему бы не усмотреть в этом рождение нового канона? Я, как выразился Сергей Николаевич, выкатываю белый шар... я бы с удовольствием поработал над такой иконой, в ней знаете что еще перспективно? Есть шанс сотворить совершенно новый лик Мадонны, современный лик... так, да?
- А я вам вот что скажу, - встрял прозелит, - вы посмотрите, как изменился образ мадонны за последние полтысячи лет... сравните: мадонну ренессанской эпохи: тот же Рафаэль,
к примеру, и эту американскую певичку, на ней пробы ставить негде, а ее продвигают по всему миру как Мадонну... Как это объяснить? Чем? А тем, что мир лепит мадонну под себя, со всеми пороками и амбициями, но заметьте, как только эта сраная певичка, эта развратница родила ребенка, она успокоилась, можно сказать, остепенилась, слегка облагородилась, вывод: мадонна должна быть с младенцем, а не с ничего не выражающим шаром, свой черный шар я кладу рядом с шаром Сергея Николаевича... можно вас потеснить, Сергей Николаевич? Вы не обидитесь?
Сергей не успел ответить, как, изображая свирепое лицо и рыча, возник Лобуев:
- Ладно, вот увидите, я вас посрамлю, иерею я говорил про свою затею, и он дал добро, пробуй, говорит, только чтобы, говорит на этом шаре Россию было видно более остальных, вот что он сказал...
- Ну, спятил наш батюшка, - с удовольствием усмехнулся прозелит - да кто...
И тут в дверь мягко и коротко звякнули, прозелит умолк, и Лобуев скомандовал: поди открой, самый молодой будешь... поди впусти...
Прозелит поднялся с табурета, а Голодаев живо разлил водку: "Ну, за тех, кто за дверью, дай Бог им здоровья!".
Выпили, и прозелит отправился открывать дверь. Вернулся он, возносясь улыбкой над головкой Евгении Олеговны; она шла впереди прозелита, улыбаясь и певуче выводя: "здрав-ствуй-те-е-е...", и тут же возопил прозелит:
- Евгения Олеговна не верит, что мы только что говорили о ней.
Евгения Олеговна смеялась: "не верю".
- Вообще-то мы говорили о двух женщинах, - живо подхватил Голодаев, - о двух, да?
- И кто она, вторая? - смеясь, спросила Евгения Олеговна.
Мужчины слегка замялись, и Лобуев первым нашелся:
- Милая Женечка, мы не знаем ее имени.
- Вот вы и прокололись, о женщине без имени вы беседовать не горазды, нарисовать ее - это да, а обсуждать ее... нет, или вы говорили только обо мне, или совсем не о женщинах, я права, Сергей Николаевич?
- В определенном смысле да, - ответил Сергей.
- Почему в определенном? - настаивала Евгения Олеговна.
- Потому что о женщинах, если быть точным, о двух женщинах, мы говорили в неопределенном смысле, не прибегая к их именам.
- Это как?
- Ну имя первой из них как-то уже не принято произносить, его заслонили ее титулы, а имя второй мы не знаем.
- Да что у вас за разговор такой неопределенный, да еще о женщинах, да еще трое мужчин, не верю, - Евгения Олеговна приблизилась к мольберту, - о, извините, я, кажется, догадываюсь, вы говорили об этой даме, и кто же она?
- Евгения Олеговна, может быть, вы присоединитесь к нашей незатейливой трапезе - пропел не отступающий от женщины прозелит, и Сергей, ощущая внезапное, томительное удушье в груди, встал, отошел к окну и уже оттуда сказал:
- Григорий, я бы хотел получить от тебя то, что ты обещал директору в наш офис.
И Лобуев то ли хихикнул, то ли мяукнул:
- Вот так тебе сейчас и подать ее?
- Сейчас и ее, - рассмеялся Сергей.
- Ее и сейчас? - складываясь в поясе, снова хихикнул-мяукнул Лобуев.
- Ее... и сейчас... и ее.
Все рассмеялись, Лобуев, не разгибаясь, отошел к стене, не спеша, порылся в коробе и вытащил картон, развернул его, и все увидели крупным планом, во весь картон, графическое изображение обнаженной женщины, дремлющей в густой, волнуемой ветром траве. Все замолчали.
Через паузу раздался голос Евгении Олеговны:
- Как приятно слушать дыхание мужчин возле обнаженной женщины.
Все рассмеялись, и Лобуев, протягивая картон Сергею, дурашливо-оперно выпел: "Он-а-
а-а тво-я-я-я!".
- Как называется работа? - спросила Евгения Олеговна.
- Его директор, - Лобуев кивнул на Сергея, - называет ее скромно "Голая".
И все снова рассмеялись.
Сергей уходил с картоном, прикрытым газетой, провожаемый пьяненько крестящим его Лобуевым и демонстративным невниманием Евгении Олеговны. До открытия выставки Рериха оставалось две недели.
***
К вечеру над площадью с. Цареконстантиновской колокольни поплыл мелкий двобный звон - приглашение к службе. Из торговых рядов вышла молодая и стройная дама, скупым, но изящным жестом она раскрыла зонтик и легко понесла себя через площадь к звону. Шаг неторопливый, ровный, на локтевом сгибе руки, держащей зонтик, свивает сумочка, свободная рука на ходу ритмично покачивается, головка в светлом берете слегка наклонена... и в воздухе
смесь едва ощутимого дождика и нежного звона.
Да, да, так и было: провинциальная незаполненность пространства, предвкушение вечера, вечернего звона, она, та самая незнакомая незнакомка, мгновенная влюбленность, преследование в рамках того же провинциального приличия, двойное смятение - она и звон над колокольней, смятение как укрытие благословляемое сумраком службы, первый взгляд...
Моя дама деловито протопала мимо церкви, не повернув головы на благовест.
Прощай то, что здесь или близко когда-то с кем-то было...
Аристов Владислав(меню)